И вот уже протяжно, раскатисто на все поле:
— Шагом!.. — И отрывисто, повелительно, как хлыстом по ногам: — А-арш!
Главное, идти, откинув корпус, выпятив грудь, с самозабвением.
— В ногу! Пузо подбери! Тверже шаг!
А позади верхом на палках гарцует кавалерия. И чтобы не спутали с пехотой, то и дело кричат: «По коням!», «Эскадрон, в сабли!» Всадники делают вид, что еле сдерживают коней, дергая воображаемые поводья, причмокивают: «Но! Но!», «Стой, чалая! Тпрру!..»
У кого на ремне даже баклажка. Настоящая, солдатская, она, точно свинцом, налита водой. Как хорошо отвинтить пробку и глотнуть теплую, пахнущую железом походную воду.
На бой кровавый,
Святой и правый
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Казалось, можно пройти так всю землю и пронести революцию до края света.
…Сгущалась тьма, и сильно, дурманяще пахли травы. Постепенно гасли огни и глохли дальние голоса, и звуки, и лай собак. Все погружалось в ночь, и лишь вершины осокорей видны были в слабом, отраженном свете неба.
Я стоял на часах один.
Вокруг на толстых плетях лежали кавуны. Я чувствовал их присутствие, и они казались живыми, притаившимися. Страшно.
Что это шуршит во тьме ночных полей? Какие-то жалобные, жадные вздохи, неуверенные шаги живущих в земле. Ночью они выползают из своих нор, из своих щелей и, сидя на пороге на корточках, жалуются далеким звездам на свою слепую, глухую, подземную, никому не известную, никому не нужную жизнь и тяжело вздыхают…
Вот звезда, спичкой чиркнув по небу, вспыхнула и погасла, и я украдкой, как этому учила наша улица, трижды плюнул через плечо: «Тьфу, тьфу, тьфу, не моя!»
Метнулась чья-то тень. Надо было крикнуть: «Кто идет?» Но от страха язык окаменел. Еле слышный шорох приближался. Кто-то бесплотный, бесшумный приближался осторожными, скользящими шагами, и казалось, у него рога и даже хвост.
Наконец я превозмог себя и тотчас же сам услышал свой отчаянный, с плачем голос:
— Кто идет?!
И сразу же бесплотная фигура растаяла и ветер теплой пылью коснулся босых ног. Был ли кто или только показалось?
— Кто идет? Кто идет?.. Пароль!.. — откликались из тьмы, и слева, и справа, со всех сторон свистели «Красные бизоны».
На желтых притихших баштанах, на серых картофельных полях мальчики подымались и шли в атаку и, выставляя вперед палки, кричали:
— Пли! Пли!
И бежали вперед.
А за их спиной мальчики, сидевшие в окопах, то влево, то вправо поворачивали черные дырявые самоварные трубы и кричали:
— Бух! Бух!
Это пушки поддерживали атаку.
В пронзительном свисте разведчиков и криках «Кто идет?», «Пли! Пли!», в ночных кострах, ночных бдениях открылась другая, еще неизвестная, вольная, смелая, сама себя завоевывающая жизнь, которой я отдался со всем жаром, со всей страстью и буйством детства.
6. Как мы шли на станцию
Микитка появился босой, но подпоясанный ремешком и с торбой. Он похлопал по торбе:
— Вот, сухари есть.
Был солнечный, пустынный полдень. Сухая трава по-стрекозиному трещала под ногами. И в паутинном воздухе не было ни одного мотылька.
— Эй, капитаны старой калоши, куда вы? — окликнул Котя.
— Отойди, — сказал Микитка.
— А у меня что есть! — сказал Котя и вытащил из-за пазухи круглый, поблескивающий стеклом и никелем, с волшебной голубой стрелкой компас.
— А ну, прояви! — не выдержал Микитка.
— Умный… — Котя не выпускал из рук компаса. Компас поворачивался, и, обуреваемая неведомыми, но могучими силами, голубая стрелка поворачивалась за ним. И Котя кружился вокруг земной оси.
— А ну, давай! — властно сказал Микитка и, с недоверчивой дотошностью мужика поглядывая на солнце, поворачивал компас, проверяя движение магнитной стрелки.
— Я поведу вас на остров Барбадос, — зашептал, оглядываясь, Котя.
— Нужен мне твой Барбадос, — сказал Микитка.
— Можно в Занзибар, — предложил Котя.
— Нужен мне твой Занзибар, — сказал Микитка.
Пока все это происходило, Булька несколько раз взвизгивал и толкался мордой в колени Микитки, как бы говоря: «Хозяин, ну, мы же куда-то собрались, чего ты с ним канителишься, не знаешь его, что ли?»
— Куда же тебе в таком случае нужно? — ехидно спросил Котя.
— Отойди…
Котя стоял не двигаясь.
— Пошевеливай, пошевеливай ножками, — грубо сказал Микитка.
Булька, увидев, что переговоры прерваны, со злобой залаял на Котю.
— Фьють, Булька! — крикнул Микитка.
И мы пошли, а Котя с круглым компасом в руках остался на углу нашей улицы, у поваленного забора, в бурьяне, зацветшем милыми голубыми цветочками.
Мы шли по щиколотку в горячей пыли Александрии. Хатки сонно смотрели обведенными охрой и синькой окошками; чучела в цилиндрах торчали на огородах, расставив руки. И ни одной души вокруг.
Повстречалась бабка.
— Ой, хлопчики, та куда вы только идете, поубивают вас!
— Всех не поубивают, — отвечал Микитка и зачем-то круто подтянул штаны.
Булька полаял на бабку: «Ты не пугай нас!»
Вот и перелаз через изгородь. И прямо из земли — белые кресты, и чем дальше, тем все больше и больше.
— А хочешь — трону крест? Смотри! — И Микитка прикоснулся к кресту, побледнел и, открыв рот, ждал, что вот разверзнется земля и выйдет тот, кто лежит под этим крестом, и спросит, что надо.
Но тихо, солнечно было вокруг, и солнце, и кресты, и те, кто под крестами, прислушивались к испуганному стуку мальчишеских сердец.
— Ты не бойся, — переводя дыхание, сказал Микитка. — Ты ничего на свете не бойся, и все хорошо будет, — сказал он удивительные слова.
За кладбищем открылось Александрийское поле.
Природа как бы ничего не знала и не хотела знать о войне.
Все так же таинственна была сиреневая даль, и все так же цвела и качалась под ветром пестрая кашка. Великий покой и тишина оглушили нас так, что зазвенело в ушах.
И все-таки отчего-то было тревожно и страшно, словно это не на самом деле, словно это только на минуту.
Но мы шли, и тишина была все глубже и глуше, и скоро мы перестали ее замечать.
Впереди свистнули.
Микитка замер и прислушался.
Опять кто-то тихо, коротко свистнул.
— Так то ж сурок! — засмеялся Микитка.
Мы зашли в заросший лозняком овраг. Высокое небо, как бы в другом мире, синело над нами.
По дну оврага жалобно журчал ручеек. Мы присели на траву.
Микитка вынул из-за пазухи краюху хлеба и золотую луковицу и ножичком аккуратно поделил на две части.
— На, пожуй.
Сладок был тот черный крошащийся хлеб, приправленный острой украинской цибулей.
Потом мы попили из ручья воды, пахнущей травой и глиной, и взобрались на Александрийский вал. Впереди простирались неведомые земли с дикими серыми валунами, высохшими стеклянными озерами и пустынными белыми дорогами. Куда они ведут?
Далеко-далеко на горизонте, точно шапка пастуха, маячила круглая башня станционной водокачки.
И вдруг со станции прилетел, разросся и наполнил всю степь гудок. Долгий, протяжный, он отчаянно звал туда, где сливается земля и небо.
— То, наверное, и есть тот поезд, — сказал Микитка. — Пошли скорее, а то уйдет.
Этот удивительный, со стреляющими на ходу пушками поезд, в котором представляют театр, и на глазах у всех печатают газеты, и тут же бесплатно их раздают, давно занимал наше воображение.
И вот теперь этот поезд гудел так близко и звал и звал нас…
Гудок затихал с каким-то щемяще-жалобным звуком… И сердце летело за ним: «И я когда-нибудь уеду туда, далеко, далеко…»
Только будет ли тебе лучше, чем в тот день, когда маленьким мальчиком, обвеваемый теплым ветром степи, ты стоял на виду у родного города и с замирающим сердцем слушал призывный гудок?
Вечереющее небо было бледно-голубым, выцветшим и нежно-розовым на закате.
