— Дядя, так их ведь еще нет.

— А, еще нет! А когда будут, украдешь, да? О господи, — закашлялся он, — иди, иди уже, ну, чего ты стоишь? Я тебя не задерживаю.

— Так я же к вам шел.

— Ко мне? Хорошие клиенты! Зачем же, например, ты шел ко мне?

И я качал сначала, как учила меня тетка:

— Здравствуйте, господин Бибиков!

— Ну и что? — нетерпеливо сказал Бибиков.

— Тетка просила отдать гривенник денег.

— А кто твоя тетка? — словно не зная этого, спросил он.

Я объяснил.

Бибиков вытащил старый, засаленный, похожий на жабу кошелек.

— На тебе уже пять копеек.

— Моя тетка сказала: гривенник.

— Мало ли что твоя тетка сказала! А если она скажет миллион, так я должен дать миллион, да?

— Тетка сказала: гривенник.

— Господи, разбойник! Чистый разбойник девяносто шестой пробы! На тебе уже пять копеек и скажи спасибо.

— Тетка сказала: гривенник.

Ты что, выучил это наизусть, как таблицу умножения? — удивился Бибиков и сунул мне в руки липкий пятак. — Иди и смотри не попадайся мне больше на глаза, обломаю руки-ноги.

В гости к Коте пришел неизвестный мальчик в синем матросском костюмчике с вышитыми на воротнике якорями и в лодочках с бантиками.

Котя с молотком в руках ходил вокруг шара и сопел, изучая позицию.

— Вот это ай-я-яй! — говорил он. — Вот, я вам скажу, ай-я-яй!

— Ну, скорее, — говорил матросик.

— Поспешишь — людей насмешишь, — отвечал Котя. Расставив ноги в башмаках на толстых подошвах и опершись на молоток, он что-то высчитывал, потом ложился животом на землю и, щуря глаз, проводил мысленную линию от шара к дужке. — Поспешишь — людей насмешишь.

Увидев меня на заборе, Котя крикнул:

— Не смотри!

— А что, нельзя?

— Значит, нельзя, — отвечал Котя.

Теперь он окончательно утвердил молоток у шара, недовольно оглянулся на солнце, долго целился, но что-то не понравилось ему в расположении шара и дужки, и он направился на дополнительную разведку.

— Заказывай! — кричал матросик.

— Поспешишь — людей насмешишь.

Если шар стоял точно и Котя был уверен, что пройдет дужку, то громко заказывал: «Дужка!» Если же шар стоял плохо и мог «замазаться», Котя шептал, например: «Бью в разбойника». И если не попадал, то немедленно говорил: «А что я сказал: не бью в разбойника».

Теперь Котя громко крикнул: «Мышеловка!», плюнул на ладони и тихонько, но тщательно ударил по шару, который медленно, но прямо покатил к дужкам и вдруг, будто его дернули за веревочку, остановился как раз на пороге мышеловки, «в замазке».

— Холера! — топнул Котя толстым башмаком и, завистливо оглянувшись, тихонечко, как бы невзначай, поправил шар.

— Мошенничаешь! — завопил матросик.

— Кто, я мошенничаю?! — кричал Котя.

— Нет, я мошенничаю?! — кричал матросик.

— Ты ответишь за свои слова, — говорил Котя, наступая с молотком в руках.

Оба, охрипшие, взъерошенные, решили переиграть.

— Вот тут, — сказал матросик, устанавливая шар на старом месте.

— Нет, тут, — сказал Котя, прикидывая более прямую и выгодную линию к мышеловке.

— Вот ямка еще сохранилась, — показал матросик.

— Какая ямка? Где ямка? Это вчерашняя ямка, — определил Котя. — А вот ямка сегодняшняя.

Наконец согласились на средней позиции между ямкой вчерашней и ямкой сегодняшней.

Перед тем как ударить, Котя поспешно тронул себя за мочку уха — примета! Много у него примет: выйдет из дома — обязательно ступит на правую ногу — счастье; играет в цурку — над палочкой пошепчет-пошепчет — заговоренная.

— Котя, иди пить молочко, — сказали из окна.

— Не хочу, — отвечал Котя и со всей силой стукнул по шару.

— Иди, деточка, с пеночкой.

— Не хочу с пеночкой.

— С пеночкой не хочешь?

Котя бежал за шаром и умолял: «Ш-ш-ш». Но посланный сильным ударом шар прокатился мимо, в кусты жасмина, и там застрял.

— Бог правду видит, — ликовал матросик.

— Не считается, не считается! — закричал Котя. — Под руку сказали.

— Опять мошенничаешь? — сказал матросик.

— Иди, Котик, я тебе дам еще тянучку, — сказали из окна.

Котя, неся на плече молоток, направился к окну, с гримасой, точно касторку, выпил полстакана молока и получил за это тянучку.

— Ну, давай еще раз переиграем, — предложил Котя, жуя тянучку.

— Умный! — закричал матросик.

— Сам умный, — ответил Котя.

Матросик твердо установил молоток между ног, быстро прицелился.

— Бей! — крикнул я.

— Тебя не спрашивают. — Котя показал язык.

— Бей, я отвечаю!

Щелкнул сухой удар. Шар точно ножом перерезал всю площадку, чисто прошел мышеловку и, скосив еще вторую боковую дужку, завертелся на месте, как бы спрашивая: «Ну, куда там еще?»

— Молодец! — крикнул я.

— Спасибо, мальчик, — вежливо ответил матросик.

— Перестань играть! — завопил Котя и с молотком на плече подошел к забору. — Уходи, это наш забор.

— Ты уходи, — сказал я.

— Как это — я уходи! — закричал Котя.

Где-то хлопнуло окно.

— Что там такое? — спросил сердитый голос.

Я спрыгнул на кирпич тротуара.

— Уходи, это наш тротуар, — выбежал Котя на улицу.

Я отошел в теплую пыль дороги к высокому, шумящему всеми ветвями клену.

— Это наше дерево! — сказал Котя и обхватил клен руками, точно я хотел его унести.

— А это уже не ваше, — сказал я, подымая с дороги камушек.

— А ну, покажи! — сказал Котя.

Я раскрыл ладонь. Котя выхватил камушек.

— Это мой камушек! — закричал я.

— Нет, мой! — кричал Котя. — Ты нашел его у нашего дерева.

— Котя, не смей с ним играть, — сказали из окна.

— Я не играю, — сказал Котя, — он забрал мой камушек. — Котя показал мне язык.

— Котя, не смей показывать язык, — сказали из окна.

— Я не показываю язык, это он показывает язык.

И Котя, ловко повернувшись на одной ножке, снова показал язык.

— Вот я тебе юшку пущу, — сказал я и сжал кулаки.

— Он дерется! — закричал Котя.

— Котя, не смей с ним стоять, — кричали из окна.

— Это не я стою, это он стоит, — сказал Котя.

— Ну, смотри же, придешь на нашу улицу, я тебе ноги повырываю!

— Пустите меня! — кричал Котя, хотя никто его не держал. — Пустите! Я ему ноги повырываю!

Я был уже далеко, а Котя все кричал:

— Пусть лучше не попадается! Брик — и концы в воду.

Вот наконец и угловая лавочка, маленькая, как гнездышко для птиц, но с огромной вывеской «Колониальные товары Финк и сыновья», хотя все знают, что никаких сыновей у Финка нет. Правда, когда он был молодым, и женился, и поселился в халупе, в которой еще не было подушки в окне, а было слюдяное окошко, он надеялся, что будут сыновья. Но вот истлела слюда, ее заменили подушкой, из которой уже летят перья, а сыновей все нет, одни дочери — восемь дочерей, все похожи одна на другую, все мымры, все с длинными носами, и когда они вечером выходят и стоят у забора, щелкая семечки, то не знаешь, смеяться или плакать.

У земляного порога лавочки, среди одуванчиков, вьется просыпанная в прошлом году фасоль, расцветают неведомые яркие цветы, наверное какао или финики, как и полагается лавочке колониальных товаров.

Вот в темной глубине лавочки и сам Финк в сонной одури клюет длинным носом висящие на цепи весы.

Таинственный запах перца, халвы, ванили. Как в сказке, сверкает малиновое монпансье, под стеклянными колпаками розовые пирожные, висят на ниточках серебряные колбасы.

— Ты что там разглядываешь, покупатель? — кричит очнувшийся Финк.

Теперь на его лице нет и следа сонной одури. Он стоит среди серебряных колбас, в мерцающем свете желатина, окруженный запахами ванили и лаврового листа, как колониальный бог, который сам привез все это с островов Ява и Суматра.

— Ну, тебе, наверно, надо цукерки? — Финк величественно поворачивается, и тень его носа пересекает всю лавочку.