А малина! Как раз на этом кустике, я приметил, были твердые, зеленые, клопиные на вкус ягодки, а сегодня — откуда взялась эта крупная яркая малина?

Все сразу созрело, точно сговорилось в эту прекрасную, загадочную летнюю ночь, полную теплого тумана и бреда спящей птицы.

Убегали вверх по деревьям лиловые колокольчики, расцветал огнем опаленный шиповник.

Откуда это все и для кого? И как хорошо жить на свете!

— Беги, беги! — закричали сзади.

Все побросали ведра и побежали, оставив меня одного у колодца.

— Мама! Мама! — закричал я.

— Маме! Маме! — передразнил меня кто-то, и я увидел над собой бородатое, смутное, бесконечно чуждое лицо.

Черствые руки подымают меня над колодцем, и, как дуло ружья, глядит на меня темный, уходящий в глубину, почернело-зеленый, ужасно сужающийся и струящийся водой сруб. И где-то там, глубоко-глубоко, наверное в середине земли, плещет тяжело-черная вода, и в дрожащих ее кругах качается, дробится, разламываясь на части, судорожно дергающийся в огромных руках мальчик.

— Не надо! Не надо! — закричал я.

— А надо, надо, — передразнил он меня и раскачал над срубом.

— Мамочка! — закричал я каким-то звенящим криком.

Темные истовые глаза взглянули на меня:

— Да ну тебя к черту!

И каменной рукой он отшвырнул меня в мокрую, утоптанную и перемешанную с грязью траву у колодца и, повернувшись тяжелой, воловьей, в грубом ржаном армяке спиной, не оборачиваясь, пошел прочь в смазанных салом чеботах. Я даже не успел понять, что произошло.

Я лежал в знойных кустах малины в чужом саду, не шевелясь. Где-то высоко-высоко проплывало облако. Как горячо пахла малина и какое светлое, прекрасное облако. Зачем же надо прятаться? Отчего это так все устроено в мире?

Прилетел шмель и упал рядом в цветок. Он сердился, тяжело ворочался в чашечке цветка и вдруг загудел так, что хотелось крикнуть: «Тише!», и взлетел, весь в желтой пыльце.

Низенький куст крыжовника весь еще в каплях росы, как в слезах. Вот его коснулся луч солнца, и сразу он весь зажегся. Но тут же тучи закрыли солнце, подул ветерок. А капли висели, цепкие, свинцово-матовые, удивительно живучие.

Что же это такое в самом деле?

Я тронул одну мизинцем — и вдруг ее не стало. Смотрю на прохладный, мокрый палец и облизываю каплю, горькую как слеза.

Кот, думая, что никто его не видит, ходил меж кустов по какому-то следу мускулистым, тигриным шагом. Вот он настороженно остановился, прислушался и, раздувая ноздри, фыркая и по-пластунски подтягиваясь, готовится к страшному, смертельному прыжку.

И в это время я прошептал:

— Киска…

И кот сразу обмяк, собрался в нежный, пушистый клубок и стал умываться, глядя на меня: «Это я пошутил! Ты думал на самом деле? На самом деле вот я какой».

А день застыл, безгласный, пустынный.

Я увидел их в окно, когда они шли через двор. Один был в зеленой бархатной фуражке, толстый, бледный, пухлый, другой в кубанке — маленький горбоносый, с побитым порохом, в синих крапинках лицом. Оба с головы до ног увешаны оружием.

Они зашли в хату не снимая шапок.

— Бог в помощь, мамо, — гундосо сказал пухлявый.

Конопатый шумно понюхал воздух.

— Комиссарами пахнет, — сказал он.

— Нема, — сказал Юхим.

— Нема, нема! — подтвердила Елена. — Огурчиков соленых дать?

— Давай! — прогундосил пухлявый. — И горилку давай, и свинячью колбасу давай, все давай!

— Комиссарами пахнет, — упрямо повторил конопатый и стал оглядываться. У него были свирепые, с кровяными жилками глаза, и он взглянул на меня собакой.

— Были, — сказал Юхим, — были и ушли.

— Ушли, ушли, — подтвердила Елена. — Я горячих щец вам налью.

— Начхать! — сказал пухлявый.

Он расселся на табурете и ударил шашкой по столу:

— Горилку давай! Свинячью колбасу давай!

А конопатый не садился. Он стоял посреди хаты в своей кубанке и шумно вдыхал воздух. Рядом качалась зыбка, прикрепленная к потолку. Неужели и он, конопатый, лежал когда-то в зыбке, сосал соску, пускал пузыри, изумленно-светлыми младенческими глазами смотрел и удивлялся откуда-то появившемуся миру?

— А я говорю — комиссарами пахнет, книжками пахнет! Чесноком пахнет! Фу-фу!

— Ты себя не накручивай, ты себя не взвинчивай, — прогундосил пухлявый, принимаясь за еду.

— А я говорю — пахнет. Душно мне! — воскликнул конопатый и скинул кубанку на пол.

— Знай горилку жри, знай свинячью колбасу натягивай, не выдумывай, — вяло твердил пухлявый, жуя полным ртом.

— Ох, нюх у меня! Беда мне с нюхом, — тосковал конопатый, не принимаясь за еду. Он все оглядывался, и казалось, глаза его насквозь пронизывали потолок.

— Тащи дробину!

— Нема, — сказала Елена.

— Ах ты сука! Ты кто такая?

— Я мать твоя, — обидчиво сказала Елена.

— Молчи, карга! Печена картошка — вот ты кто!

Он притащил лестницу и, шумно дыша, полез на чердак.

В хате сразу наступила такая тишина, что слышно было, как ходят по крыше голуби.

Через минуту там, на чердаке, поднялся крик, и конопатый стал выволакивать и подавать на лестницу людей — в соломе и пуху.

— Ешь, пей, не журись, — гундосил пухлявый, не обращая внимания на происходящее.

— Ох и нюх у меня! Ох и беда мне с ним! — хохотал конопатый, разглядывая маленьких седобородых стариков, плачущих женщин и бледных золотушных детей.

Вдруг кто-то сильно толкнул меня под кровать, и сразу же вокруг загремело, словно мир раскололся и со звоном рассыпался на самые маленькие осколки.

И почему это должно было быть именно со мной? Я в ужасе закрыл глаза и заткнул уши, чтобы не слышать.

— Дед! — позвал я. — Где ты, дед?

— Эй ты, заморыш, вылезай! — крикнул конопатый.

Новый грохот потряс все вокруг, и пламя ослепило меня. И неслыханно едкий, грозный, ужасный дым наполнил хату.

У зеркала стояли две девушки с длинными косами, и мать, закрыв их собой и расставив руки, кричала:

— Не дам! Не дам!

Я подошел к ней и стал на нее смотреть. На секунду она остановилась и с силой потянула меня за рукав:

— Кричи! Кричи!

И снова принялась вопить.

В это время маленький морщинистый старичок схватил кочергу, как в барабан стал бить по медному тазу, и от звука кричащей меди люди вздрогнули и заорали еще громче.

— А ну ша! — засмеялся конопатый, вскинул обрез и щелкнул затвором.

— Что вы делаете? — закричал дед.

— Сосем проклятое семя Украины, — ответил конопатый и стал медленно целиться в женщину.

Но все еще казалось, что это не на самом деле. Казалось, он немного поцелится и со смехом опустит обрез, и все будет хорошо, и все заговорят друг с другом как люди. Но он, слегка побледнев, медленно и тщательно наводил прицел, и стало тихо и страшно, и лица людей застыли, как глиняные маски.

— Разбойники! Господи, что же это такое? — растерянно спросила женщина.

Ее шатало из стороны в сторону.

— Смирно! — крикнул конопатый и засмеялся, и от смеха не в силах был целиться.

— На! На! Стреляй! — взвизгнула женщина и стала раздирать на груди платье.

— Ну, молись богу! — сказал конопатый, обрубком пальца он придерживал курок.

За юбку женщины держался худенький мальчик в длинных фильдекосовых чулках. На бледно-фарфоровом лице с высоким чистым лбом блестели необычайно большие, темные, ушедшие в череп и казавшиеся бездонными глаза. Они тихо, молча, терпеливо, с пониманием смотрели на конопатого.

Тот почувствовал этот взгляд.

— Ну, чего вылупился?

— Ничего, — прошептал мальчик.

— А ну!

И он наставил обрез на него.

И в мгновение этой страшной, какой-то опустевшей тишины женщина неожиданно отрывисто крикнула слабым, откуда-то издалека прилетевшим, последним, как стекло резанувшим сердце, беззащитным криком. И на губах ее появилась розовая пена.

И тогда и мальчик закричал и все закричали беззащитными голосами.