Среди казаков дежурного взвода с утра пошли разговоры:

   — Дезертира поймали.

   — С фронта сбёг.

   — Ничего, скоро все побежим...

Ус услышал, прикрикнул:

   — Но-но, балаболки, присягу забыли?

Увидел Шандыба дезертира: маленький, щуплый, воротник на шее хомутом болтается. Озирается среди казаков затравленным зверьком.

   — Куда же ты бег? — спрашивают казаки.

   — Домой, на Рязанщину. Там, в селе, жена с детишками. Пухнут с голоду.

   — Дак изловят же.

   — Меня изловят — другие убегут. Ты вот в окопе посиди!

   — Сидели.

   — Гляди, братцы, он ишшо нас окопом стращает!

   — А могет, он правду гутарит. У нас на Дону по базам ветры гуляют.

   — Немец прёт.

   — Да ты, я зрю, и трибунала не пужаешься?

   — А чего его пужаться? И там смерть, и в окопах смерть. Кабы конец войны видеть, а то ведь нет...

Прибежал хорунжий Любимов:

   — Ус, седлай коня, дезертира в штаб корпуса.

Разбрелись казаки, а у самих на душе муторно. Жаль солдатика, по всему видать, настрадался в окопах...

Возвратился полковник Денисов. Вызывали для перевода, однако Брусилов представление задержал.

Узнав о волнении в третьей сотне кубанцев и о поимке дезертира, начштаба нахмурился:

   — Знаете, Пётр Николаевич, я слышал в штабе фронта, что в Петрограде нездоровая обстановка. В окружении царя на важные государственные дела влияет Григорий Распутин. И этот сибирский бродяга всецело овладел доверием государя. Да и о императрице всякие грязные слухи гуляют по столице.

   — Я им не верю, Святослав Варламович.

   — Рад бы с вами согласиться, да конкретные факты налицо. Ни одна смена государственных деятелей не проходит без Распутина. Эта чехарда вызывает возмущение в Петрограде. Ко всему, безграмотный, развратный мужик вхож в покои императрицы. Он якобы лечит наследника. В Петрограде, Пётр Николаевич, брожение умов. Как бы не воспользовались этим всякие социалисты.

   — Господь не допустит. Триста лет сидят на троне Романовы и, даст Бог, просидят ещё больше.

   — Хочется верить, Пётр Николаевич.

   — Мы, Святослав Варламович, императору присягали и будем верны ему. Донское казачество — одна из главных опор трона.

   — Это так. Но волнение в третьей сотне удивляет.

   — Что интенданты — воры, давно известно. Но сухари, поточенные мышами, в еду давать? Да за это надо под трибунал отдавать!

   — Да не осудят ведь. У интендантов везде связи, они любого купят.

   — Но, Святослав Варламович, есть ещё Божий Суд.

   — Пётр Николаевич, воры и казнокрады Божьего Суда не боятся.

   — Это горько. В Европе-то по-другому.

   — Азия доминирует над европейской Россией силой своих традиций и привычек.

   — Жечь калёным железом.

   — Боюсь, слишком глубоки корни. Вот вы, Пётр Николаевич, говорили: блюсти верность императору. Я с этим согласен. Но до меня доходили и другие разговоры: якобы наша государственная система устарела.

Краснов постучал костяшками пальцев по столу.

   — Когда подобные речи произносят социал-демократы, это одно дело. Я расцениваю их как заразу, растлевающую общество. Но если это говорят всякие там думцы, которые спят и видят себя во главе страны, то они толкают Россию в пропасть. Нам не грех поучиться у немцев. Слово «орднунг», что значит «порядок», для них священно...

Краснов поднялся, прошёлся по комнате. У большой карты России на стене остановился, скользнул взглядом по Донщине.

   — Я, Святослав Варламович, хотя и родился в Санкт-Петербурге, но очень люблю Донщину. В своих книгах я, возможно, несколько идеализировал казачью жизнь, но поверьте, Дон — моя сердечная привязанность. Она передана мне по наследству. За Дон я готов жизнь отдать. Не могу спокойно слушать, когда казаки поют: «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон...», слёзы наворачиваются. Знаете, я не раз думал: если суждено мне будет выбирать место для жительства после армии, непременно остановлюсь на какой-нибудь станице, где растёт виноград, а летом подсолнухи и пчелы летают...

Краснов замолчал. Денисов встал:

   — Пётр Николаевич, наши желания совпадают. Но это в далёком будущем... Позвольте откланяться.

Стрелкам пришла замена. Измотанные в боях, уставшие от окопного сидения полки уходили в тыл. На смену им шли части отдохнувшие, пополненные личным составом. Занимали окопы, размещались в блиндажах.

Гармонист, сидя на приступочке, задумчиво наигрывал: «Разлука, ты разлука, чужая сторона...» Кто-то из солдат прикрикнул:

   — Не нагоняй тоску!

Гармонист сменил мотив, заиграл: «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт...»

По траншее, пригнувшись, шёл ротный, приговаривая:

   — Обживай окопчики, соколики, разлюбезные мои, засиделись в тылу, теперь ждите, скоро в наступление пойдём.

Поравнявшись с гармонистом, сказал:

   — Селиванов, давай-ка нашу.

Селиванов, перебирая ряды гармоники, затянул:

«Солдатушки, бравы ребятушки...»

Гремя котелками, стрелки шли за едой. Походная кухня расположилась позади окопов в укрытии. Повар торопился раздать еду, покуда немцы не начали обстрел. Все знали: германцы — народ пунктуальный, обеденное время соблюдают. Да и жизнь в немецких окопах начиналась чётко: ели, пили эрзац-кофе и только после этого начинали воевать.

Солдаты ёрничали:

   — Германец только на сытое брюхо воюет...

Через село, где расположился штаб дивизии, проводили полки, снятые с фронта. Задерживались у колодца, жадно пили воду, курили. Шандыба спросил у присевшего отдохнуть солдата:

   — Вымотались?

   — Третий месяц в окопах. Грязью обросли, живность всякая заела. Перво-наперво баню истопим.

   — Сам откуда?

   — Воронежский. Слыхал, деревня Аненская?

   — Деревню не слыхал, однако воронежцы погранцы наши.

   — Мы к донским землям примыкаем. По дому истосковались, война всю душу вымотала.

Солдат поднялся, поправил шинельную скатку и, закинув за плечо винтовку, пошёл вслед за изломанным строем. Прорысила группа офицеров; посигналив, проехал автомобиль командира пехотной дивизии. И снова прошла, поднимая пыль, колонна стрелков.

Проводив взглядом нестройные ряды пехоты воронежских и рязанских, ивановских и костромских, ярославских и орловских, пензенских и смоленских мужиков, одетых в солдатскую форму, так похожих общей усталостью и тоской по своей избе, Иван Шандыба почувствовал, как его самого потянуло на Дон, в родной курень.

Из села выехали брички с фуражирами, разъехались по дальним деревням. Застучали молотки в полковой кузнице. Казаки выводили коней на водопой: донцы жили своими заботами. Ждали приказа, готовились к наступлению.

В штабе фронта Краснов встретил генерала Каледина. Оба обрадовались: воевали почти рядом, а виделись редко. Каледин командовал 12-й Донской казачьей дивизией, и его соединение шло в авангарде армии Брусилова, а Сводная казачья дивизия шла в арьергарде, прикрывая отход армии.

Генералы оба были донцами и были оба — сторонниками рейдовой тактики. И того и другого вызвали к командующему Юго-Западным фронтом.

   — Не известна ли вам, Пётр Николаевич, причина вызова?

   — Пути Господни неисповедимы, Алексей Максимович. Однако смею предположить: если сразу двух кавалеристов позвали, речь пойдёт о какой-то нас двоих касающейся операции.

Краснов тронул Каледина за рукав мундира.

   — Я слышал, Алексей Максимович, вас ожидает приятное событие — прочат на корпус.

Каледин пригладил усы:

   — Так за корпус, Пётр Николаевич, и отвечать надо соответственно.