— Это опасное и предательское убеждение, — невесело кивнул аббат. — Он священнослужитель, но при этом всего лишь младший сын аристократа средней руки.

— Однако он ведет себя все более и более вызывающе! Этот «святой отец» позволяет одалживать деньги под грабительские проценты! Он потворствует лицедейству! Он закрывает глаза на пьянство и разврат! Он позволяет христианам беседовать с язычниками и даже… и даже заключать с ними брачные союзы!

— Отвратительно! — Аббат сокрушенно покачал головой, возмущаясь нечистотой его святейшества.

— И ведь все это есть в писаниях нашего основателя, отца Марко!

— Я читал их, брат Альфонсо, — отозвался аббат. — И в самом деле он пытается объяснить, почему Рим позволяет таким страшным порокам процветать и почему следует к этому относиться смиренно! — Аббат ухватился за край стола, чтобы не было видно, как дрожат у него руки. — Видит Бог, я готов усомниться в святости моего предшественника!

— Не надо — ибо все дело лишь в том, что он был ослеплен своим обетом послушания Папе! Безбожно «Око Петра», а не благословенный отец Марко! Но разве король с королевой не так же безбожны, как Папа, если они не поддерживают вас в священной борьбе с Римом?

Аббат медленно, рассудительно кивнул:

— Да. Так и есть. И они по собственной воле закрывают глаза на распущенность, не видя самых страшных ее проявлений, о которых ты говоришь.

— Верно, верно! И помимо того, они не желают согласиться с тем, что души их подданных страждут из-за их нерешительности! В них самих процветает грех из-за того, что они не желают объявить Церковь Грамерая единственно истинной, государственной Церковью! Не сомневайтесь в том, милорд, что ваша Церковь, освободившись от оков Рима, сумеет теперь отрешиться от ее страшных ошибок, назвать все пороки Рима и королевской власти своими именами! Король и королева должны увидеть правоту ваших притязаний, и если понадобится, нужно будет доказать им эту правоту силой оружия!

— Прекрати! — Аббат поднялся из-за стола и резко отвернулся от брата Альфонсо.

— Но почему, мой добрый господин? Разве все не так, как вы только что сами говорили? Разве во всем этом есть хоть йота неправды?

— Я поклялся не брать в руки меч, — в отчаянии проговорил аббат. — Воистину, наш Спаситель сказал: «Все взявшие меч, мечом погибнут»[10]!

— Меч нужно будет взять всего на несколько дней, дабы проучить душу блудницы! А если вы усматриваете в этом неправоту, то что же тогда говорить о великих лордах и их рыцарях?

— Я священник, я помазан на служение Господу, брат Альфонсо!

— А они — воинство Его! И подумайте, милорд: долго ли еще они будут терпеть, не имея знака о том, что их страданиям придет конец?

Аббат промолчал.

Брат Альфонсо не унимался.

— Лорды выказали вам поддержку, милорд, но долго ли они вытерпят? Нет, их нужно подбодрить, чем-то укрепить их веру в правоту борьбы с ненавистной властью монархов! Иначе рано или поздно они лишат нас своей поддержки!

— Ты проповедуешь безнравственность! — порывисто повернувшись, воскликнул аббат. — Священнослужитель не должен отвечать на такие мирские вопросы, когда отличает добро от зла!

— Я бы не проповедовал ничего такого, чего не должны проповедовать вы! — проворно отвечал брат Альфонсо. — Да не нужно — потому что такие простые истины должны быть ведомы даже прелату.

Аббат пронзил его возмущенным взглядом и, медленно цедя слова, проговорил:

— Я не прелат.

— Нет? О, будьте уверены, милорд: если Церковь Грамерая будет полной, единственной и отделенной от Рима, ей потребуется епископ, первосвященник — а кто еще более годится для этой роли, как не вы?

Аббат не сводил взгляда со своего секретаря. Наконец он отвернулся к окну и сдвинул брови.

— Нет… даже архиепископ, — пробормотал брат Альфонсо. — Потому что в Грамерае такая многочисленная паства, что епископа следовало бы назначить для каждой провинции! Князь Церкви — ибо тот, кто наделен такой высокой властью, должен быть князем и иметь владычество, равное владычеству мирского монарха. Однако это будет непонятно простонародью, если этот Князь Духа не явится людям во всем своем могуществе, во всей славе своей — на престоле, на плечах монахов, с глашатаями и фанфарщиками, предваряющими его, с почетным караулом, идущим позади! Он должен одеться в королевский пурпур, взять золотой жезл, увенчать свою главу золотой митрой! Он должен встать рядом с королем и выглядеть во всем равным ему!

— Замолчи! — громогласно воскликнул аббат. — Что бы я ни решил, брат Альфонсо, я приму решение только потому, что оно право, а не потому, что оно принесет мне благо! Оставь меня! Ступай!

— Я уйду, уйду, — пробормотал брат Альфонсо, пятясь к двери. — Как скажете, ваша милость, как скажете. Однако молю вас, заклинаю вас, милорд: не забывайте о том, что даже князь повинуется прелату.

Дверь закрылась за ним, но сердце аббата словно разорвалось, открылось навстречу бездне власти и славы, о которых он прежде не помышлял. Бездна звала, манила к себе…

Леди Элизабет оторвала голову от подушки, приподнялась, оперлась на согнутую в локте руку, гадая, что ее разбудило. В полусне она поискала другой рукой плечо спящего супруга, но тут вспомнила о том, что он вчера ночью не вернулся домой — порой охотничий азарт уводил его далеко от замка, и тогда он ночевал у лорда Уиттлси. Однако тревога за отсутствующего мужа, закравшаяся в сердце женщины, превратилась в страх.

Она нахмурилась, злясь на себя, и выскользнула из постели. У нее было полным-полно лакеев и горничных, и воинов, готовых защитить ее, если бы это потребовалось. Скорее всего ее тревога была беспричинной. Если бы возникла настоящая опасность, стражники бы уже орали на весь замок и сражались бы с тем, кто посмел вторгнуться сюда.

Но при мысли о том, что она даже могла подумать, что кто-то может проникнуть в обнесенную глубоким рвом твердыню, у леди Элизабет по спине побежали мурашки. Почему, интересно, ей не пришла в голову мысль, скажем, о пожаре, о потопе, о перебранке между слугами?

«Это просто женские выдумки», — твердо сказала она себе и набросила пеньюар. Но когда она возилась с завязками, за дверью вдруг послышалось клацанье железа, и у женщины сердце ушло в пятки. Мгновение она стояла, застыв от страха, затем заставила себя пойти к двери. «Ерунда!» — мысленно успокаивала она себя. Она была дочерью рыцаря, и ей не должен был быть ведом страх.

Но клацанье послышалось вновь, и сердце бешено забилось в груди у леди Элизабет. Но она продолжала медленно приближаться к двери в темноте…

Дверь со скрипом отворилась, и женщина замерла. Страх сменился ужасом. Во тьме, нарушаемой только тусклым светом фонаря, на пороге возник силуэт человека в доспехах. На миг ужас, испытываемый леди Элизабет, был готов перерасти в панику, но она все же сумела настолько совладать с собой, что прошептала помертвевшими губами:

— Кто ты такой, что посмел так дерзко явиться в мои покои?

Человек стоял неподвижно. Лица его не было видно за опущенным забралом шлема.

— Кто ты такой? — снова, более требовательно вопросила леди Элизабет и порадовалась тому, что ее страх сменился гневом. — Как смеешь ты так пугать меня, явившись сюда без объявления, нежданно? Ну, окажи мне маленькую любезность — изволь назвать свое имя.

Человек не пошевелился. Он стоял и молча смотрел на женщину.

— Да подними же забрало! — в отчаянии вскричала леди Элизабет. Славно, славно — она уже была близка к ярости. Пусть уж лучше ярость, чем этот невыносимый страх! — Подними забрало и дай мне хотя бы увидеть твое лицо!

Незнакомец медленно поднял руку, поднес к шлему, приподнял забрало. Леди Элизабет ощутила что-то сродни победе…

И тут перед ней предстал ухмыляющийся череп с пустыми черными провалами глазниц.

Ужас сковал женщину, и она дико закричала — и кричала до тех пор, пока наконец не лишилась чувств и милосердный обморок не заставил ее рухнуть на пол.