— Ты поняла меня, девочка.

Демобилизовавшись из армии в звании капитана, Бен в течение нескольких месяцев посещал подготовительные курсы в Колумбийском университете. Одна из европейских организаций попросила его участвовать в суде над нацистскими преступниками, проходящем в Нюрнберге.

Родные и друзья не узнавали Бена. Он не походил на того веселого молодого человека, который когда-то ушел на войну. Теперь у него ни для кого и ни для чего не было времени, кроме как для занятий. Он ни с кем не хотел разговаривать — и меньше всего со своими родителями — о том, что видел в немецких концлагерях.

Он неоднократно присутствовал на собраниях сионистских организаций, где обсуждалась возможность создания государства Израиль. Он также много времени проводил в публичной библиотеке, где писал отчеты на основании той информации, которую получил во время своей работы в качестве следователя. Он передавал информацию тайным агентам, которые охотились за нацистскими преступниками, которым американское правительство дало возможность скрыться. Он знал, кто из них в какой стране обосновался, а кто находился в США и с ведома правительства участвовал в разработках научных проектов. Он пользовался теми запротоколированными сведениями, что находились при нем. При его помощи были пойманы некоторые из этих преступников, их наказывали официально или нелегальным путем.

С чувством облегчения и желанием продолжить неоконченную работу Бен покидал США в качестве государственного служащего, имеющего специальное задание.

Бронкс казался ему нереальным, там ничего не изменилось за время войны, которая опустошила Европу. Только в некоторых окнах виднелись маленькие флажки с золотыми звездами — это были квартиры, куда с войны не вернулись парни, знакомые Бену с детства. Некоторые вернулись ранеными. У одних раны зажили, а другие на всю жизнь стали инвалидами.

В Бронксе война чувствовалась и переживалась только теми, кто потерял сына. Были еще, конечно, некоторые неудобства — карточки и необходимость соблюдать светомаскировку. Но в то же время многие безработные имели возможность куда-нибудь устроиться, где им хорошо платили. Теперь целое поколение молодых рабочих могли рассчитывать на такой материальный достаток, который и не снился их родителям. Могли покупать пригородные дома в рассрочку. Сыновья покидали родителей и приобретали, а не снимали, дома. Те, кто даже не мечтал о колледже, кто даже средней школы не окончил, теперь, отслужив в армии, пользовались привилегиями при поступлении в высшие учебные заведения. Правительство хорошо позаботилось о ветеранах. Чувство удовлетворения, радости и уверенности в завтрашнем дне царило повсюду. Бен Херскель ощущал себя чужаком в атмосфере этого радостного возбуждения. Для него главным событием в жизни стали дни, проведенные на территории немецкого концлагеря, и он не мог объяснить дружески расположенным к нему людям, почему возвращался на работу в Германию. Тем, кто там не побывал, этого не понять.

Один только Чарли О’Брайн из всех друзей понимал его. Он был свидетелем того, что происходило там. Он вместе с Беном пытался внести свою лепту в дело восстановления справедливости.

Чарли принял собственное решение — он сам разберется с тем, что видел и что узнал там. Данте учился в юридической школе. Он был героем, награжденным на войне и повышенным в звании. Перед ним открывалось прекрасное будущее. Данте был самым умным из них и самым тщеславным. Он пойдет далеко. Даже Меган выиграла от этой войны. Ей было практически невозможно поступить в высшую медицинскую школу, если бы всех способных молодых людей не забрали в армию. Но все было бы по-другому, если бы не война.

И только на Юджине все это никак не отразилось. Во время войны он находился в Ватикане, в самом сердце фашизма, не имея при этом никаких контактов с фашистами. Бена интересовало, знал ли Джин о том, какую роль играл Ватикан в деле переправки военных преступников в места, где их уже никто не мог заставить отвечать за совершенные злодеяния, но где им была гарантирована безопасная жизнь и процветание. Он знал, что Джин ко всему этому не имеет никакого отношения, но тот был священником в церкви, которая занималась таким позорным делом.

Все это было странно, иррационально и непонятно, но, вернувшись в Германию, Бен чувствовал, что прибыл к себе домой, чтобы закончить начатое дело. Такова была его судьба.

Бен Херскель работал следователем-переводчиком и имел дело с десятком свидетелей, которые давали показания против обвиняемых в Нюрнберге. Он проводил многие часы со свидетелями, успокаивая и уговаривая их, пытаясь убедить в том, что они не должны проявлять на суде никаких эмоций, кроме сострадания. Сам он видел конечный продукт этого ужаса — горы трупов и едва живых людей в концлагере. Он сам беседовал ежедневно с теми, кто остался в живых. Все это было мучительно.

Он записывал то, что они говорили. Это были отчеты о жестокостях, совершенных по отношению не к безликим миллионам, а к индивидуумам — отцам и матерям, сынам и дочерям. Когда оставшиеся в живых жертвы концлагеря говорили об облавах, то они имели в виду, что немцы охотились именно за ними, за их родственниками, их соседями. Когда они рассказывали о том, как их перевозили в вагонах для скота и как при этом умирали старые и слабые и к ним нельзя было прикасаться до самого места назначения. Они рассказывали о том, как разлучали семьи, как младенцев вырывали из рук матерей и убивали у тех на глазах, как мужья, которых, как более крепких физически, отправляли на работу, должны были наблюдать, как замучивали до смерти их жен. Бен Херскель понимал, что речь идет об индивидуумах, у каждого из которых была своя жизнь до начала холокоста.[7]

Но те же опустошенные люди, с которыми он беседовал часами, сами были запуганы до такой степени, что становились бесчувственными. Их голоса были невыразительны и лишены эмоций, лица ничего не выражали, их рассказы были похожи один на другой. Военные психологи консультировали следователей, переводчиков, представителей международного Красного Креста, чтобы помочь им в их работе и дознании. Однако среди сотрудников были такие, кто не выдерживал всего этого. Они ненавидели себя за слабость, но не могли выполнить возложенную на них работу.

Бен Херскель мужественно выслушивал эти ужасные рассказы, которые походили больше на плоды чьей-то фантазии, чем на реальность. Он берег свои эмоции для будущего. Он не нуждается в помощи психологов. Он задавал необходимые вопросы, записывал нужные факты. Сотрудничал с организациями, которые вели поиски пропавших членов семей и иногда находили некоторых. Радость тут мешалась с большой печалью.

Вечером Бен вел дневники, куда записывал кое-что из рассказанного жертвами концлагеря. Эти рассказы не должны были быть услышаны в судах, не должны попасть в печать, где сообщалось только о количестве жертв. На руках у Бена не только цифры, это жизни живых людей. Он считал своим долгом предать эти рассказы гласности в память о замученных людях.

Когда была закончена сложная подготовительная работа, наконец-то начался процесс. Бен часто присутствовал в зале суда. Глядя на людей, сидящих на скамье подсудимых, с трудом представлял себе, как эти пожилые люди с посеревшими лицами, больными желудками, кашлем, с их жалобами на то, что в камерах днем и ночью горит свет, с их просьбами давать им мыло получше, как эти жалкие люди могли планировать и совершать самые чудовищные преступления в мировой истории. Они выглядели как учителя, продавцы, бухгалтера, пекари, водители автобусов. В своей мешковатой одежде, в наушниках, кивающие, скучающие, с гневом и ненавистью, застывшими во взглядах, они были похожи на простых обывателей. Некоторые из них проклинали судей и своих жертв. Другие умоляли: мы ведь делали то, что нам приказывали, мы не знали, ничего не знали.

Бен хотел бы, чтобы монстры выглядели как монстры, но они выглядели как обычные люди. После суда он не захотел присутствовать на казни. Подумаешь, повесили нескольких преступников. Что это изменило? Ведь убитых ими уже не вернуть. И уроков из всего этого никто не извлек.