Красивое смуглое лицо Дэнни не выражало никаких эмоций, его черные глаза в упор смотрели на Уилли. Он легонько ткнул мальчика кулаком в плечо:

— Ну, будь здоров, Уилли.

И пошел к своим друзьям, которые баловались баскетбольным мячом, поджидая своего кумира.

Никто из ребят, кроме Дэнни, не общался с Уилли, который ощущал как бы невидимый барьер, существующий между ним и мальчишками. То, что он был с ними в ту холодную ночь, став на время членом их братства, теперь не играло роли.

Этот чертов голубой Юджин вернулся в свою семинарию. Чарли О’Брайн никогда не имел своего мнения, а его двоюродная сестра, желающая походить на мальчишку, когда-нибудь точно попадет в настоящую беду. Что касается этого еврея, что ж, пусть он здоровый парень и все такое, но он всего лишь еврей, и раньше или позже кто-нибудь научит его тому, что это значит.

Все они жили так, как и раньше. Только в жизни Уилли произошли большие перемены. И эти перемены были к лучшему.

Последняя встреча с отцом должна стать событием, которое он будет потом долго вспоминать.

Уилли уселся на последнем сиденье. Он сказал матери, чтобы она с детьми, отданными в интернат, и Мишей, который был явно возбужден этой поездкой на автобусе, села впереди. Интернатских им выдали, как положено, одетых в матросские костюмчики и белые рубашечки. Мать тоже приоделась по такому случаю. На ней было ее лучшее платье — длинное, украшенное крепом и расшитое розами.

— Твоему отцу нравится это платье, — сказала она Уилли.

Конечно. Конечно. Можно подумать, что старый негодяй когда-либо обращал внимание, во что она одета. Конечно, мама. Платье красивое. А завивка-перманент вообще класс. Вся голова в тугих локонах. Лицо потное, глаза слезятся, потому что, когда подруга завивала ее, туда попали химикалии.

— Хочу выглядеть красивой, пусть отец полюбуется, — сказала она ему. От матери противно пахло, и он поморщился.

Миша с восхищением рассматривал своих светловолосых братьев и сестер. Он не понимал, кто они такие.

— Он ест, положив руки на стол, мама, — жаловалась худенькая блондинка. — У него нет никаких манеров.

— Манер, — поправила сестра, которая была на год старше, и глубоко вздохнула.

Белокурые мальчишки ничего не говорили. Они общались между собой посредством особых сигналов: подмигивали друг другу, поднимали вверх брови, жестикулировали, поводили плечами.

Боже, вся семья раз в жизни приоделась. И для чего? Чтобы присутствовать на казни.

Нет, детям, конечно, не позволят смотреть на то, как происходит экзекуция, но им разрешат проститься с отцом. Сестры в интернате им все рассказали. А на следующий день состоятся похороны на небольшом католическом кладбище неподалеку от тюрьмы. Ибо он раскаялся, сказала торжественно его старшая дочь.

Эта могла быть монашкой, подумал Уилли. У нее подходящие губы — тонкие и плотно сжатые. И она любит присматривать за другими детьми, шлепать их и шипеть на них, так громко, чтобы все слышали. Она очень любит поучать других.

Черт возьми, он не видел их около года, и совершенно забыл, как они выглядели. Они стали на вид аккуратнее, чище, немного подросли и прибавили в весе, но все еще походили на персонажей мультфильмов — у них были прямые, как солома, волосы, бледно-голубые глаза. Уилли не подпускал их к себе. Держитесь от меня подальше, напоминал он время от времени, не подходите ко мне, вот и все. Девочки дулись, мальчишки обменивались тайными знаками.

Уилли смотрел в окно, наблюдая, как меняется пейзаж. Город кончился, пошли бесконечные поля. Он видел домики, расположенные на высоких холмах, поодаль от шоссе, и ему хотелось знать, что за люди живут в них и работают на фермах, которые разбросаны тут и там. Они проехали мимо мальчика, стоящего возле почтового ящика, установленного на двух столбах. Мальчик встретился взглядом с Уилли и махнул ему. Руки Уилли лежали на коленях. Маленький дурачок, наверное, только тем и занимался весь день, что махал проезжающим в автобусах, которым было на него наплевать.

Может быть, все его отданные в интернат сестры и братья когда-нибудь женятся и выйдут замуж за каких-нибудь деревенских дураков и дурочек. Они станут жить в деревне, у них появятся собственные дети, которые будут махать людям, проезжающим мимо в автобусах. На большее у них ума не хватит.

Его мать что-то говорила. Голос у нее был жужжащий, завывающий. Она сидела в окружении этих идиотских детей, рассказывая о своей жизни посторонним людям.

Она разговаривала с женщинами, которые ехали навестить своих мужей, братьев, отцов, сыновей, сидящих в тюрьме «Синг-Синг». Мать была в центре внимания, все слушали только ее. Женщины, как завороженные, смотрели на нее — ведь совсем скоро ее мужа казнят. Его поджарят сегодня вечером, а ей и детям отдадут труп, который они должны будут похоронить завтра.

Мать была как кинозвезда. Уилли как бы смотрел какой-то фильм с ее участием. Он чувствовал себя очень отстраненно от того, что происходило. Но если бы это был его фильм, то в центре была бы не эта глупая, большая, жирная и потная баба, которая болтала буквально без умолку, совершенно не контролируя себя.

Уилли не мог с уверенностью сказать, кто стал бы играть ведущую роль в его фильме. Только не он сам — ему не хотелось играть роли. Он предпочитал наблюдать. Он был холодный, отчужденный наблюдатель. Хотел бы контролировать события, направлять их, заставлять людей действовать по его сценарию и говорить то, что он хочет. А мать мог запросто выкинуть из автобуса. И пусть она бродит по этим пустынным полям, надеясь, что ей встретится какой-нибудь глупый фермер, который захочет выслушать историю ее жизни. Она расскажет ему о своем муже и любовнике и о том, как произошло это убийство.

Боже, как мог он родиться у таких ничтожных людей?

В тюрьме их отделили от других посетителей. В конце концов, они же были родственниками осужденного на смерть. Детям дали по бутылочке кока-колы, по сэндвичу и по пакетику леденцов за один цент. Все, что оставалось от них, доедала мать, отмахиваясь от предложенной ей пищи. Нет, она слишком огорчена, как можно есть в такую минуту?

И вдруг, в приступе любопытства, она спросила, чем накормили ее мужа в последний раз. Охранник удивился. Он и сам не знал. Но она может сама спросить у мужа во время встречи. Может быть, она хочет сначала поговорить с ним наедине? Или они пойдут к нему всей семьей? Решать ей.

Мать была в затруднении. Ей было трудно принять решение, и она заплакала.

— Приведите его сюда к нам, — сказал Уилли.

Охранники обрадовались тому, что кто-то в семье взял на себя ответственность за принятие решений. Они поняли, что от женщины можно ждать одних неприятностей. А дети вели себя хорошо. Старший сын, кажется, умный мальчик и умеет держать себя в руках.

Нет, все не так, как в фильме Кэгни-О’Брайн-Богарта. Воздух в тюрьме был тяжелый, спертый. Проходя мимо камер с решетками, Уилли дотрагивался рукой до гладкого железа. Его восхищала крепость стали, ее толщина и прочность. Охранники сопровождали их. Двое шли впереди, один рядом с матерью, держа ее под руку, и еще двое шли возле детей, пытаясь отвлекать их внимание, чтобы они не думали о том, где находятся. Ведь это было самое ужасное место на земле.

Уилли впитывал в себя особенности этого заведения — звуки, запахи и все такое. Оно было расположено на краю света и все состояло из бетона и стали. Ему необходимо было расслабиться и покончить с клаустрофобией,[2] которая начала его одолевать. Если бы кто-то увидел, что он боится, его бы отвели к остальным детям. Ему сказали бы, чтобы он не переживал так сильно, не расстраивался бы, скоро, мол, все это закончится. Ему предложили бы бутылочку кока-колы.

Нет, он не покажет вида, что ему не по себе.

Он слишком долго ждал этого дня.

Мать отпрянула в сторону. Нет, она не хотела идти к мужу одна.