— Почему? Ведь там определенно действовали некоторые силы… — начал оправдываться директор Бёмер.

— Силы ребенка, согласен, — прервал его доктор Карс. — Вы рассказали нам об очень одаренной и сообразительной девочке, которая защищала свои интересы от взрослых.

— Это, конечно, так, но все-таки… — Лицо директора Бёмера свидетельствовало о том, что он уже не считает доктора Карса своим партнером в этой игре.

Доктор Карс продолжал:

— Девочка очень тонко рассчитала, как можно играть на присущем взрослым… «страхе темноты», скажем так.

Смышленость ребенка еще не означает нарушения естественных законов.

— Но ведь эта кукла проделывала такие странные вещи, — заметила Элисабет, которая не всегда доверяла естественным законам.

— Марионетки в кукольном театре тоже проделывают весьма странные вещи, фру Нордберг. — Доктор Карс нашел понятный Элисабет образ. — Но нити дергает человеческая рука, рука из плоти и крови. И рассказ господина Бёмера позволил нам увидеть если не сами нити, то, во всяком случае, руку, которая их дергала. Ловкую маленькую детскую ручку…

— Не так уж все это просто! — Директор Бёмер никак не мог раскурить сигару, он раздраженно затягивался и крутил головой. — Я сам видел эту куклу. И я почти уверен, что Пэк обладает душой, так же, как и вы, доктор Карс!

— Но наукой еще не доказано, что доктор Карс имеет душу! — Нордберг играл в детстве в футбол и теперь, оказавшись перед воротами, послал мяч в сетку. — Вспомните главную заповедь науки: все можно отрицать.

— Не все! — вырвалось у Странда.

До сих пор он не принимал участия в разговоре, хотя обычно, как всякий журналист, задавал много вопросов. С отсутствующим видом он смотрел на рюмку с коньяком.

— Кукла, гулявшая по лунным лучам, — медленно произнес он. — Это напомнило мне одну странную историю… о луне.

— О самой луне? — с интересом спросила Элисабет.

Странд кивнул:

— Да, луна играла в ней главную роль.

На полке рядом с Элисабет лежала газета с крупными заголовками об искусственном спутнике земли. Она отодвинула газету в сторону.

— Надеюсь, о настоящей, старомодной луне, а не об этих дурацких ракетах?

— Да, о самой настоящей луне. — Странд изобразил в воздухе круг. На лице у него снова появилось задумчивое выражение. — История Нордберга — это история, которую пережил писатель. История директора Бёмера — это история предпринимателя. А я хочу рассказать вам нечто, так сказать, из жизни журналиста.

— И вы, господин Странд, туда же? — Доктор Карс устремил на него внимательный взгляд психиатра.

— Вы не обращали внимания, что некоторые дни проходят как бы по заранее заданному, не зависящему от человека плану? — Странд провел пальцем по изгибам рюмки. — Все, что человек переживает в такой день, оказывается непостижимым образом связанным друг с другом, словно мебель одного стиля. Хотя объяснить это с точки зрения здравого смысла было бы трудно.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — вставил Нордберг.

— Тебя как будто все время что-то тянет за рукав и подталкивает в определенном направлении. И ты сам не понимаешь, что тебя тянет и почему ты идешь именно туда. Это становится ясно только потом. — Странд осторожно отодвинул рюмку. — Моя история началась именно в такой день.

Я достаточно много езжу по свету, но тем не менее не могу похвастаться, что пережил больше, нежели любой другой человек. Напротив, мой жизненный опыт весьма скромен.

Из ряда вон выходящее событие — редкая птица. Она не попадается в силки, и ее не подстрелишь влет, как бы метко ты ни стрелял. Можешь гоняться за ней по всему свету, искать в самых экзотических местах, но ты не услышишь ударов ее крыльев на базаре в Карачи, не найдешь ее перышка в сомнительных забегаловках Веракруса, не увидишь ее тени на снегах Сьерры-Невады. Можешь искать ее в первобытных лесах Бразилии, можешь добраться на каноэ в самые таинственные уголки Мату-Гросу, но так и не услышишь над своим каноэ ее песни.

Зато, клюя носом над газетой в столичном трамвае, ты вдруг увидишь ее. Вон она, присела на фуражку кондуктора и чистит перышки. И подмигивает тебе.

Мой опыт говорит о том, что с необыкновенными событиями сталкиваешься, как правило, неожиданно, когда к этому совершенно не готов. Во всяком случае, начинаются они всегда неожиданно. Например, когда тебе бывает особенно скучно.

Вот так я скучал осенним утром два года назад на открытии выставки в музее Мореплавания. По заданию газеты я должен был написать репортаж об этой выставке. Будучи сотрудником «Шёфартсбладет», я был обязан поставлять газете любой материал, имеющий отношение к мореходству. И часто это бывало довольно скучно.

Я очень люблю море и всевозможные суда, но эта выставка только испортила мне настроение. Тому, кто любит бабочек, тяжело видеть их наколотыми на булавки.

От старых шхун, изображенных на холстах, даже не пахло морем, стены музея украшали отутюженные паруса в рамах и застывшие под стеклом волны.

Директор музея сам проводил меня по выставке, это был веселый, приветливый человек, и он изо всех сил старался, чтобы его суда ожили передо мной. Я произносил: «Да, да!» или «Разумеется!», делал по обязанности какие-то записи, а сам украдкой поглядывал на часы. Взгляд мой тупо скользил с картины на картину — вот еще одна бабочка норвежского пароходства, насаженная на булавку.

И вдруг неожиданно в стене музея как будто пробили брешь.

Я замер на месте и уставился на картину, захваченный до глубины души.

На ней было изображено разбившееся о скалу судно в лунном свете. Это был небольшой пароходик, наскочивший на отвесную морскую скалу. По-видимому, то были норвежские шхеры. Сквозь бегущие облака просвечивала круглая луна.

Я сказал, что было изображено на картине, но это ничего не объясняет. На меня подействовал не сюжет, но что-то скрытое в нем, что-то невидимое. Магнитное силовое поле тоже невидимо, но кучка железных опилок, насыпанных на бумагу, располагается в определенном порядке, который свидетельствует о его присутствии. Здесь было другое силовое поле, создаваемое и цветом и композицией. За холстом угадывался магнит. Я попробую описать эту картину, описав три другие, которые она мне напомнила. Ни одна из них прямо не похожа на нее, но каждая, по-своему, раскрывает одну из ее сторон.

Первая — это «Маяк Вардё» Педера Балке, яркий образец романтизма, вы все, конечно, видели ее в Национальной галерее. Колорит ее строг: белый цвет чередуется с сепией, переходящей в черноту. Сюжет: прибой у пустынного берега под низким, сулящим непогоду небом. Вдали, на заднем плане, — маяк, — одинокое творение человеческих рук, маленький и беспомощный против непобедимой стихии. Это образ самой Норвегии, форпоста Земли, выставленного против Космоса.

Другая картина — «Остров мертвых» Арнольда Бёклина. Скалистый островок с крутыми берегами и высокими кипарисами. В скалы врублено здание, большие ворота ведут внутрь горы. На берегу залива стоит белая скульптура какого-то животного. Нет никаких признаков жизни, вода неподвижна. Медленно скользит лодка, управляемая одним веслом, гребец сидит к нам спиной. На носу лодки стоит гроб, рядом — фигура человека в белом. Она тоже обращена лицом к берегу, а к нам — спиной. Душа подплывает к Острову мертвых.

Третья картина принадлежит кисти Джорджио Де Кирико, самого удивительного из всех сюрреалистов. Представьте себе широкую улицу, разделенную на семь полос, которые уходят в перспективе к дворцу на заднем плане картины. На самой улице и вдоль нее стоят или сидят на пьедесталах и ящиках какие-то гротескные человекообразные фигуры, мраморные чудовища. В ярком солнечном свете геометрические предметы отбрасывают резкие тени. Сюжет этой картины не имеет ни малейшего сходства с картиной кораблекрушения, но у них есть нечто общее в технике письма, она производит то же впечатление гибели и безжизненности. Контуры предметов резко очерчены, все детали как будто схвачены сверхчувствительным объективом. И устремленная вдаль перспектива притягивает взгляд к какой-то точке, скрытой за холстом, имя которой — Смерть. Картина Де Кирико называется «Тревожащие музы».