Директор продолжал что-то мне объяснять, но я ничего не понимал. Когда я немного опомнился, он хотел вести меня дальше.

— Мы приобрели еще одного Кристиана Крога. Вы непременно должны его посмотреть…

— Кто написал эту картину? — Я старался говорить небрежно и безразлично.

Он с удивлением взглянул на меня — ведь только что он назвал мне имя художника.

— Като Зауберманн. Довольно известный мастер.

Да, я слышал это имя и раньше, но оно не ассоциировалось у меня ни с какими картинами.

— Он норвежец?

Директор опустил глаза.

— Да. Он умер вскоре после того, как написал эту картину.

Я подошел поближе. Да, вот его подпись. Зауберманн, 1946. Кроме того, я прочитал надпись на обломке штевня — «Арго». Чей это корабль так назывался? Ах да, на «Арго» Язон плавал в Колхиду за золотым руном.

Мы прошли к «Лоцману» Кристиана Крога, но у меня в памяти не осталось даже зюйдвестки этого лоцмана.

Что-то потянуло меня за рукав и направило мое внимание в другую сторону. К судну «Арго», потерпевшему кораблекрушение у скалистого острова на побережье Норвегии.

В тот же день, только немного позже, я получил в редакции другое задание, которое пришлось мне по душе больше, чем посещение музея. Мне предстояло взять интервью у моряков, спасенных с шхуны, потерпевшей крушение во время шторма в Северном море.

Мы сидели в кают-компании судна, спасшего моряков. Только что спасенные моряки — хороший объект для интервью. Они радовались жизни, и их светлые волосы еще дыбились от соленой воды. Шторм, разбивший их шхуну, еще стоял у них перед глазами. Они рассказывали о случившемся наперебой, и только один не произнес ни слова.

Они везли зерно, которое намокло от воды, попавшей в пробоину. Зерно в мешках забродило, и огромные мешки начали ходить ходуном по всему трюму — самое плохое, что может случиться с грузовым судном во время шторма. Моряки не теряют наблюдательности, даже когда их жизнь висит на волоске, — на меня хлынул поток подробностей, на мой блокнот буквально летели брызги. Но я не спускал глаз с моряка, не принимавшего участия в разговоре.

Узнав все, что требовалось для газетного репортажа, я поднял голову.

— Кто-нибудь из вас раньше уже попадал в кораблекрушения?

Все замолчали и только поглядывали друг на друга. Может, об этом не полагается спрашивать? Кто-то махнул рукой в угол кают-компании, где сидел моряк, который до сих пор не проронил ни слова.

— Вот, Атле Скоддланд был на «Арго», когда тот разбился.

Я вздрогнул. Второй раз за этот день меня потянули за рукав.

— «Арго»? Сразу после войны, да? — Я вспомнил дату на картине и дружески кивнул Скоддланду.

Он не ответил на мое приветствие. По-прежнему молчал и жевал спичку. Моряк, помянувший «Арго», поспешил мне на помощь:

— Верно, в сорок шестом. На Западном побережье.

Я сделал еще одну попытку втянуть в разговор этого любителя жевать спички:

— Как это произошло, а, Скоддланд?

Наконец он выплюнул спичку:

— Ничего особенного там не случилось. Да и дело прошлое, — мрачно изрек он.

Я понял, что здесь, в кают-компании, он мне больше ничего не скажет. Ему явно не хотелось говорить об этом в присутствии своих товарищей. Значит, надо изловчиться и побеседовать с ним наедине. Я не из тех охотников, кто быстро сдается, а тут в море ходил настоящий кит. Что-то во мне забило тревогу, загудел набатный колокол — то было великое любопытство, преследующее всех журналистов на свете.

Через полчаса мы со Скоддландом уже сидели за чашкой кофе в одном из портовых кафе. Разговорить его оказалось непросто. Вначале он держался настороженно, может быть, из-за того, что я был журналистом. Мне показалось, что у него есть горький опыт общения с прессой. Но потом он сказал, что слышал по радио некоторые мои программы для моряков, и лед был сломан. Как-никак, а ведь я не отношусь к обычным любопытствующим газетным писакам.

У него было круглое, широкоскулое, как у финнов, лицо. Поймать его взгляд я не мог, он все время смотрел на стол или на свои большие, сильные руки. Во время разговора у него по верхней губе иногда пробегала судорога, и казалось, будто он над чем-то подсмеивается. Это было лицо ранимого, но не слабого человека. Ему явно не хотелось возвращаться к этой истории.

— Да… я был тогда на борту «Арго»… — неохотно сказал он. — Я был учеником лоцмана. В ту ночь, когда мы потерпели кораблекрушение, я был там с лоцманом.

Его глаза подозрительно поискали мой блокнот. Я похлопал себя по карману, чтобы показать, что блокнот убран.

— Не бойтесь, в газеты это не попадет… В каком месте Западного побережья это случилось?

— Возле Холмевога. Лоцманом был мой отец. Он прибыл на «Арго», чтобы провести его в гавань через полосу тумана. Я был с ним.

Он достал спичечный коробок. В зубах у него появилась новая спичка.

— Значит, в ту ночь был туман?

— Да, очень сильный.

— И вы сели на мель? — Мне по-прежнему приходилось вытягивать из него слова.

— Мы наскочили на отвесную скалу. И от шхуны остались одни щепки. — Он поднял на меня глаза, и они оказались неожиданно большие и синие.

Я никогда не разделял мнения, что в людях, которые избегают смотреть собеседнику в глаза, есть что-то подозрительное. Это может происходить из боязни выдать себя или нежелания застать чужую душу врасплох. Застенчивость не всегда притворна, даже лев в клетке начинает рычать, если смотреть ему прямо в глаза. Я понял, почему этот моряк так осторожно ограничивает поле своего зрения, он знал, что взгляд человека — сильнодействующее средство. Мне он положительно нравился.

— Что же случилось после кораблекрушения? — спросил я.

Он потер свои сильные пальцы, словно хотел стереть с них какую-то грязь.

— Отца обвинили в преступной халатности на службе.

— И лишили лоцманских прав?

— Да! — Верхняя губа у него дернулась. — Он утверждал, что вел судно точно в соответствии с огнями Холмевогского маяка. Но ему никто не поверил. — Скоддланд глубоко вздохнул и глянул в окно. — Это его убило. Через год он умер.

Вот оно что! Вот почему сын так замкнулся. Замок я обнаружил, но ключа к нему у меня пока не было.

— Вы считаете, что с вашим отцом поступили несправедливо?

— Я в этом уверен, — твердо сказал он. — Ведь я стоял рядом с ним на капитанском мостике и тоже видел сквозь туман огни маяка — маяк был от нас на севере. Отец приказал рулевому взять тридцать градусов на запад, это был верный приказ.

Скоддланд машинально немного повернул чашку с кофе. Но видел он перед собой не чашку, а что-то другое… Компас? Штурвал?

— Неужели больше никто из команды не видел огней маяка?

— В том-то и дело, что нет! — Он сунул в рот кусок сахара и отхлебнул кофе, сахар захрустел на зубах — видно, у него была потребность все время что-то жевать. — В ту ночь, кроме нас с отцом, на палубе было еще три человека: капитан, рулевой и впередсмотрящий на баке. Когда дело разбиралось в морском суде, все они дали показания против отца — они утверждали, что не видели огней маяка. А мои показания никто во внимание не принял.

Вот она, жизнь!

— Значит, вас сочли некомпетентным?

— Да. Они думали, что я лгу, чтобы выгородить отца.

Он встал. Лицо у него снова замкнулось.

— Теперь вы понимаете, почему мне не хотелось ворошить эту историю? Тяжело…

Расставаясь, я спросил, как мне позвонить ему в Осло. Он мгновенно насторожился. Разве он не достаточно рассказал мне? Что еще от него требуется? Или я все-таки самый обычный любопытный писака?

Но помер телефона он мне все-таки дал.

Перед сном я читал в кровати газету. Моя жена уже приготовилась заснуть и демонстративно уткнулась лицом в подушку — это означало, что мне следует погасить лампу на тумбочке. Что я и собирался сделать, так как очень устал. Но тут меня в третий раз потянули за рукав.