А теперь Бьёрн Уле Ларсен, — развивал я свою мысль. — В этом случае большинство из нас тоже верит в официальную версию. Но никто не может дать более или менее вразумительного объяснения, почему Бьёрн Уле лишил себя жизни. Все его знакомые утверждают, что он не походил на человека, склонного к самоубийству. Верно, люди, задумавшие самоубийство, могут вести себя странно, я и сам об этом много слышал, но с какой стати у него в кабинете, где никаких других не относящихся к работе вещей не было, случайно оказалось полтора метра зеленого нейлонового шнура? И почему он несколько часов просидел за домашним заданием по программированию, а самоубийство совершил уже после возвращения Леонарды домой? А что касается компьютера, что с точностью до сотой доли секунды может показать время, когда он умер, то на этот счет у меня есть большие сомнения. Наверняка существуют возможности перехитрить этот зловредный электронный мозг, в том числе и университетский банк данных. И еще, почему Бьёрн Уле держал в телячьем закуте в коровнике сейф, в котором до самого последнего времени что-то хранилось, а теперь нет ничего? И о котором Леонарда даже не слыхала?

Теперь Рагнар Мюрму, — продолжал я. — Клуб знакомств «Филконтакт» и бюро путешествий «Exotic Travels» с уточнением «Бюро путешествий Люндаму». Не знаю, какую роль они играют, но именно здесь сходятся нити этих двух убийств. Так или иначе. Мы знаем, что Кольбейн Фьелль и Бьёрн Уле Ларсен встречались в Маниле. Но мы не знаем, встречались ли они потом здесь, в Норвегии. Так же как не знаем, встречался ли кто-то из этих двоих с другими участниками поездки в Манилу.

Поэтому, — закончил я, — я раздобыл список всех, кто был в этой поездке.

Я взял в руки письмо в узком конверте. На внешней его стороне красовался штамп Главного управления уголовной полиции в Осло.

— Шестьдесят четыре человека, — сказал я. — Один из них сам Мюрму. Кроме того, Кольбейн Фьелль и Бьёрн Уле Ларсен. Плюс Туре. Из шестидесяти оставшихся девять живут в Тронхейме. Еще пятнадцать — в других районах Трённелага. Остальные в разных концах страны. Одного из девяти, что живут в Тронхейме, я знаю. Что до других, Туре, я попрошу твоей помощи.

— Этим должна заниматься полиция, — заявил Педер.

— Согласен, — поддержал его Туре. — Одно дело дать машину и совсем другое — вмешиваться в чью-то личную жизнь. Можешь на меня не рассчитывать.

— Разумеется, этим должна заниматься полиция, — согласился я. — Но ведь она не занимается.

Педер пожал плечами. Потом он замер. И воскликнул с улыбкой:

— Лассе!

— Лассе? — удивился я.

— Я все сидел и думал о том, что ты говорил о подключений к университетскому банку данных, — объяснил Педер. — Лассе Квендорф. Вот кто нам нужен!

Я похлопал его по плечу.

— Иногда, — сказал я. — Иногда, Педер, в тебе просыпается гениальный следователь.

Высотные здания никогда не были характерны для жилой застройки Тронхейма. В начале шестидесятых годов предполагалось реконструировать большую часть центра, снести деревянные дома и на их месте возвести бетонные башни для жилья. Было предпринято несколько робких попыток осуществить этот проект, но в конце концов победила другая линия: строительство невысоких блочных домов на бывших полях Стринда и Тиллера и частично Бюнесета и Лейнсгранда — тех четырех сельских районов, что в 1964 году вошли в границы города. Мощные выступления общественности в начале семидесятых годов привели к тому, что на южных и восточных окраинах возникло множество крупных и маленьких кварталов, в то время как центр в основном сохранил свой прежний облик. Бывшим сельским районам повезло в этом смысле не так сильно, хотя защитники окружающей среды энергично протестовали против уничтожения этих ландшафтов.

Ромулшлиа как раз один из таких кварталов, меньше чем в четверти часа езды на автобусе из центра. Прямо посреди бывшего поля высятся три двенадцатиэтажные башни в окружении невысоких домов более новой застройки.

В одну из этих башен я и вошел. Гораздая на выдумки молодежь выжгла зажигалкой все кнопки в лифте, и цифры на них было не разобрать. Но я рассчитал правильно и нажал кнопку нужного этажа. По пути наверх я получил исчерпывающую информацию о последних событиях в интимной жизни местных тинэйджеров.

Дверь открыл сам Ронни, но на табличке под звонком было написано «Ронни и Алис Хюсбю». Он долго и с удивлением разглядывал меня, а потом широченная улыбка расплылась у него по лицу.

— Не может быть! Господи Боже мой! Никак «Каторжанин»! Давненько мы с тобой не видались. По-моему, с тех пор, как ты сошел на берег. Лет пятнадцать по меньшей мере, а? Входи и поздоровайся с моими.

Он отошел в сторону и сделал мне знак пройти. Откуда-то из глубины квартиры доносился веселый детский лепет.

— Я случайно в твоих краях оказался, — сказал я. — Смотрю, а на табличке у входа в подъезд твоя фамилия.

Ронни вошел в комнату впереди меня. Он был так высок, что инстинктивно пригнулся в дверях. Первое время на судне он, по вполне понятным причинам, носил прозвище «Мачта», пока одна светлая голова в образе некоего юнги не окрестила его «Тойотой».

Женщина с филиппинскими чертами лица поднялась с пола, где она играла с полуторагодовалым малышом.

— Это Алис, — представил ее Ронни. — А это Кристиан, в народе известный как Каторжанин. Мы с ним в первом плавании были на одном судне.

Алис едва достигала мужу до груди, но была гораздо пышнее в талии. Немногим больше чем через неделю ей, судя по всему, пора будет опять собираться в родильный дом. Она застенчиво улыбнулась и, поздоровавшись, опустила глаза.

— Алис у нас немножко смущается, — хмыкнул Ронни. — Но лучшей жены мне ни за что не найти.

«Смутившаяся» исчезла на кухне, а Ронни предложил мне сесть на диван. В комнате были все те сувениры из тысяч портовых городов, что ожидают тебя в доме моряка. Сверкающие японские шелка с печатью, африканская маска, возможно из настоящего эбенового дерева, светильник, в котором тепло от лампочки приводило в движение залитую в полость абажура жидкость и создавало иллюзию всамделишного низвержения нарисованного на нем голубого водопада.

— Ты, я слышал, с морем тогда совсем завязал? — спросил Ронни.

Я утвердительно кивнул:

— Верно. Правда, сперва на внутренних линиях плавал полгода. Экспресс-линия. На «Ярле Эрлинге».

— Ну, а теперь работаешь поваром в каком-нибудь ресторане?

— Нет, — ответил я. — Ночным портье. В «Отеле Торденшолд».

Он хмыкнул:

— Ну-ну, особыми амбициями ты никогда не отличался. Но, ей-богу, из тебя бы со временем знатный повар вышел.

Мы болтали о том о сем, вспоминали старые времена, а Алис тем временем варила кофе и готовила бутерброды. Потом на столе появилась бутылка контрабандного виски.

Такой вот неожиданно приятный вечер выдался. Я обнаружил, что всегда чувствовал себя хорошо в компании с Ронни Хюсбю.

— А ты, значит, женился? — сказал я наконец, улучив момент, чтобы вопрос выглядел естественным.

— Как видишь, — ответил Ронни. — Мы нашли друг друга через один клуб знакомств. Переписывались с год. А потом я поехал туда по-настоящему познакомиться. Ну и влип. Пожил там неделю, и мы поженились.

— Давно?

— Полтора года как. Организовано все было ол-райт. Мне это дело, конечно, влетело в копеечку — и дорога, гостиница, ну и сам знаешь, какие там еще расходы бывают в таких вот загульных поездках за границу. Но она этого стоит. До последнего эре.

Он тронул Алис за локоть. Она застенчиво улыбнулась.

— Не каждый может похвастать, что отхватил себе бесподобную жену по триста пятьдесят крон за кило, — хмыкнул Ронни.

Я хмыкнул вместе с ним.

Но не был полностью уверен, что Леонарде Тапанан или Терезе Рённинг понравилось бы, если бы их стали оценивать по весу. Возможно, это не понравилось и Алис Хюсбю. Или, может, она понимала, что муж хотел сделать ей комплимент.