— Немцы тикают, — сказал он глухим бесцветным голосом.

— Знаю. Уйдут и придут, война есть война. — Амирхан смотрел на полуночного гостя недовольными мутными глазами. — Где есть день, бывает и ночь.

— Говорю к тому, что утром придут наши… то есть красные, — поправился молла.

— Если есть где спрятаться — прячься. Надо переждать какое-то время. Думаю, недолго оно протянется, — заметно нервничал Амирхан, как ни пытался это скрыть.

— Не думал я, что немцы побегут назад.

— Не болтай попусту. Они решили применить новую тактику. Предпримут наступление в другом месте.

Молла обреченно кивнул.

— Как быстро все поменялось, — сказал он и ушел.

Амирхан вернулся к кровати. От растерянности он не снял старое пальто, которое набросил на себя, когда выходил открывать дверь. Теперь зло забросил пальто на спинку стула. Ложиться спать, однако, расхотел. В темноте отыскал на столе бутылку — на дне еще оставалось немного вина, — выпил из горла и кашлянул.

Тотчас обожгла тревожная мысль: и чего это молла приперся? Только ли для того, чтобы сообщить ему о том, что немцы дают деру? Амирхан знает о том и без него — не секрет. Стало быть, не это привело сюда Хизира. Что же? Что-то очень подло бегали туда-сюда его хитрющие глазки. Не иначе какую-нибудь подлость затевают против него собачьи дети! А молла явился разнюхать, здесь ли Татарханов проводит ночь.

— Ты спишь?

Она молчала.

— Ладно, спи. — Он стал одеваться.

Одевшись, вышел во двор, постоял у калитки, прислушиваясь к ночной тишине. Кажется, никого.

Амирхан услышал за собой шаги, когда был уже у площади, на которой совсем недавно встречали хлебом и солью немцев. Он поспешил свернуть в подворотню одного из домов, прижался к стене. Здесь и дожидался преследователей.

Среди идущих по другую сторону улицы людей Амирхан узнал бритоголового — тот шел впереди остальных, делая большие торопливые шаги. Узнал и сухопарого. В ватаге не было моллы. Хизир сделал свое дело: разведал, на месте ли Татарханов. А в остальном, очевидно, ему позволили не участвовать.

«Собачьи дети! — выругался про себя Амирхан. — Бараны безмозглые. Это вы меня хотите схватить и передать красноармейцам? Надеетесь, это убережет вас от наказания? Ну, расправились? Да таких, как вы, я в бараний рог скручивал. Продажные людишки. Родную мать продадут — и «ах» не скажут, и аллаха не побоятся».

Долго и настойчиво стучал Амирхан в ставни, но никто не откликался. Он выбился из сил, проголодался, спешил до ночи добраться к своим, ему хотелось домашнего тепла, горячей пищи, близких людей, но, оказывается, никому он не нужен, и пускать его, по-видимому, не хотят. Он стучал обозленно и громко, однако никто не откликался, не открывал ему дверь. Нехорошее предчувствие охватило Амирхана: что бы это значило? Куда все подевались?

Наконец он решил пробраться во двор. «Мадина и Чабахан остались одни, — рассудил он, — время уже позднее, опасное, боятся открывать, притихли, голос не подают — мало ли кого может ненароком занести». Он смерил взглядом высокие ворота, забор — их явно ему не осилить.

Татарханов направился к соседнему забору — он пониже, и его осилить будет нетрудно. А от них, от соседей, перебраться затем во двор к своим и того проще. Для начала, чтобы не попасть впросак, Амирхан заглянул через щель внутрь двора. Ни людей, ни собаки не видать. Безлюдно и на глухой улочке. Кому охота в такой поздний час выходить из дому: холод, снежно кругом, крепкой выдалась в этой году зима, как нарочно, чтобы попугать немцев.

Амирхан перелез через забор и, озираясь по-воровски, направился к невысокому штакетнику, отделяющему двор Татархановых от соседей. Он покосился на темнеющий под ним сугроб и задержался ненадолго, как перед сложным препятствием. «До каких пор я буду шастать по чужим дворам, снова и снова прятаться от людей?!» — подумал Амирхан с горечью.

Корка, образовавшаяся на сугробе, сразу же треснула под ногой, и он провалился по колени в снег. Как ни старался, все-таки выпачкался, прежде чем оказался во дворе своих родственников. Первым делом решил отряхнуться от грязи, а уже потом пробираться в дом.

Дверь на веранду была закрыта. Амирхан забарабанил кулаком так, что стекла задребезжали. Дом продолжал молчать. Неужели никого нет? Все, что ли, как Азамат, разбежались? Как крысы с корабля… Но какой смысл? Мадина и Чабахан чего бояться? Разве только из-за сына? Да что они могут знать? Или натрепался дурак-племянник?

Покуда Амирхан прикидывал, как ему быть, внутри послышался шорох. Затем дрогнула марлевая занавеска, и чья-то рука осторожно чуть приподняла ее. И тотчас пугливо опустила.

— Это я! — поспешно крикнул Амирхан. — Свой, свой. Что это вы, на самом деле? — Он волновался, и голос стал просящим. — Открывайте, что же вы!

Занавеска снова отодвинулась.

— Да я же это, я! Ослепли, что ли? — громче и настойчивей шумел Амирхан, боясь, что опять опустится марлевая занавеска. — Открывайте наконец дверь!

Белая как лунь голова какой-то старухи наклонилась к стеклу. Она смотрела на него подслеповато.

— Послушай, мать! — покосился он с удивлением и попросил: — Позови Мадину, невестку мою. Либо Чабахан. Где они там запропастились?

Дверь отворилась.

— А кто ты будешь? — Старуха стояла в проеме, загородив проход своим немощным телом, словно не хотела пускать внутрь.

— Я — Амирхан. А где остальные?

— Амирхан? — продолжала допрашивать старуха, не собираясь впускать его в комнаты.

— Амирхан, деверь Мадины…

— Плохо вижу.

— Мадина? Ты ли это? — Амирхан пригляделся и только теперь определил, что перед ним невестка. — И ты тоже… не узнала меня. Я — Амирхан, — жалостливо добавил он и приблизился.

— Ты? — Она попятилась, оставляя дверь открытой.

— Вот так новости! Не узнали друг друга, — заискивающе произнес Амирхан, выдавливая из себя подобие улыбки. — Ну-ка, взгляни на меня хорошенько. Неужели я так изменился за эти два месяца, что мы не виделись?.. Эх, сестра, оплошала…

— Вижу, что ты, — сухо оборвала она. — Проходи, чего стал. — И указала на комнату сына.

Амирхан осторожно прошел в маленькую комнату Азамата. Бросил на пол свою дорожную сумку.

— А где дети? Где Чабахан? — спросил он.

Мадина то ли не услышала вопроса, то ли сделала вид, что не слышит.

Амирхан ощупал в темноте кровать Азамата: может быть, явился и лежит в постели, трус несусветный? Нет, никого.

Мадина появилась с зажженной керосиновой лампой. Она приблизилась к двери и сунула лампу ему в лицо, чтобы рассмотреть получше.

— Пришел-таки…

— Разве мы с тобой поругались? Разве я сказал, что не приду? — зажмурился он.

— Много чего говорил. Не помню теперь.

— Делить нам нечего. Свои мы, как не крои нас. Скажи, где дочь? И Азамата что-то не видать, — добавил он, чтобы не вызывать подозрения.

— Зачем они тебе? — угрюмо бросила она. — Нет их.

Она, казалось, сердилась и не желала говорить о детях.

— Где ж они? Уже так поздно, а Чабахан… малышки-девочки еще нет дома?!

— Для чего они тебе? — Она снова норовила сунуть ему в лицо лампу. — Нет никого! Нет! Одна я. Одна.

— Погоди, Мадина. Ты не волнуйся, расскажи путно. Не пойму я тебя. — Он никак не мог приноровиться к белизне еще недавно черных волос невестки, к старческому лицу еще нестарой женщины, к безумно глядящим глазам; настораживали его и странные ее недомолвки.

— Там они! Там! — свободной от лампы рукой указала она куда-то неопределенно. — И мы туда пойдем. Все туда пойдем. Все.

— Не то ты говоришь, сестра. — Тревожный холод обволакивал его сердце — непонятное творится с женщиной, жаль ее.

— А ты не стой, — невозмутимо бросила Мадина. — В ногах правды нет. Да раздевайся. Уж не одетым ли ляжешь спать? — Она задержала на нем взгляд. — Постарел-то как. Голова общипана, как наша бельевая щетка.

— Жизнь меня не балует. — Насмешливые слова Мадины задели Амирхана за живое. — Время бежит, дни мелькают, как столбы мимо окон…