Все-таки уколол он ее, попытался испортить ей праздник! А она-то думала, что Азамат мягкий, добрый человек. Может, ошибалась?

Надя макнула щетку в краску и стала красить оконную раму.

— Господи! — бросила учительница физики. — Шла бы ты лучше домой. Муж приехал. Должно быть, на день-другой. Или мы без тебя тут не управимся?

— Пусть остается, — воспротивилась Маргарита Филипповна. — Побудет с нами. Украсит наши постные лица. Сегодня она влила в наши души заряд бодрости. А то скисли мы что-то.

Надя промолчала; от ее бодрости, приподнятого настроения уже мало что осталось после грубости Азамата.

Впрочем, и сам Азамат был мрачен, бледен, под крупными карими глазами проступили темные пятна, как у людей, страдающих бессонницей. Он почти не спал всю ночь, ворочался в постели. «Соколов приехал…» — твердил он поминутно с ненавистью и отчаянием. Долго от Виктора не было никаких известий. Азамат видел: Надя приходила в школу, да и на строительную площадку, уже сюда, в больницу, сама не своя. Он ее всячески утешал, убеждал, что с Виктором ничего плохого не случится.

— Все будет хорошо, вот увидишь, — подбадривал он ее озабоченно. В душе, однако, ликовал: он был убежден, что Виктора уже нет в живых, и говорил о нем, как о покойнике, о котором по добрым кавказским обычаям, как известно, не полагается говорить плохо. Похоронки же, полагал он, нет до сих пор лишь потому, что Виктор пропал без вести — в такой несусветной кутерьме немудрено исчезнуть бесследно.

Азамат надеялся, что рано или поздно Надя будет его. Ему казалось, а она к нему неравнодушна: она принимала участие в его судьбе, старалась поддержать. Они могли подолгу беседовать друг с другом, и ей, видимо, было приятно общение с ним. И вот возвратился Виктор, и все рушилось.

Ох и живучи эти Соколовы! Всю жизнь стоят им, Татархановым, поперек горла. Отец Виктора, Соколов-старший, житья не давал его родным: по его указанию был раскулачен дед. Азамат уверен, что и в смерти его отца повинен также секретарь райкома — относился к нему как к злейшему врагу. Когда отца не стало, взялся за дядьку, за Амирхана, домой приходил, у матери выспрашивал… Кто знает, где теперь дядька? Да и жив ли вообще? Из мужчин только он, Азамат, один и остался. И ему теперь нет ходу, и на него смотрят с подозрением. Так и норовят стереть с лица земли род Татархановых!

Поперек пути стал ему и Виктор. Не он ли, Азамат, пригласил молодую учительницу литературы в клуб на танцы? И что же из этого вышло? Соколов-младший, горный инженер, скалолаз, привыкший брать горные массивы штурмом, и тут набросился на девушку, как только она переступила порог клуба. До боли в сердце, до слез было обидно Азамату: впервые в жизни по-настоящему полюбил девушку, хотел жениться, однако осуществиться мечте не дал Соколов-младший.

Как быть? Неужто простить? Нет, это не по горским обычаям. Надо отомстить.

Во двор больницы въехал автобус, из него стали выносить на носилках тяжелораненых. Нехотя пошел помогать санитарам и Азамат.

Надя прекратила красить оконную раму, смотрела во двор. Глядели из окон и другие женщины, побросав на время работу. Многие раненые были укрыты простынями с головой. У некоторых были перевязаны головы так, что и лица не видно.

Наде хотелось закричать от жалости и душевной боли. Глаза наполнились слезами — она на минуту представила, что такое может случиться и с Виктором…

— Господи! — невольно вырвался стон из груди учительницы физики. — Одного-двоих выпишут, а десятками — везут и везут.

— Девчата, спокойно, без паники! — строго вмешалась Маргарита Филипповна. — Самое лучшее, мои милые, если денька через два закончим все работы и сдадим помещение. Сами видите, некуда раненых класть.

«А если все это на самом деле достанется немцам? — вспомнились Наде слова Азамата. — Они совсем уже близко. Нет! Не бывать этому!»

Надя стала поспешно красить оконную раму, чтобы уйти с головой в работу.

Вернулся Азамат.

— Как я и предчувствовал, — заговорил он сумрачно, — наши сдали Пятигорск. Что там творилось! Ад! Сколько полегло, рассказывают. Эшелонами везут оттуда раненых…

Когда Надя возвратилась домой, она застала в спальне мирную картину: муж и сын сидят друг против друга на полу, на коврике, поджав по-турецки ноги, в руках игрушки. Они так увлечены игрой, что не обратили внимания на появившуюся Надю. А она залюбовалась ими.

«Боже! Неужто этому счастью скоро наступит конец?!» — кольнула ее горькая мысль; через день-другой Виктору нужно отправляться в горы…

— А вот и мама пришла, — торжественно объявил Виктор, он первый увидел ее. Поднялся, поцеловал в щеку. — Что-то случилось? — спросил Виктор: Надя была бледная и, кажется, вот-вот расплачется.

— То, что я видела в больнице… Как только там работают? Все это видят постоянно… Это ужасно, Виктор. Наши сдали Пятигорск… Говорят, там ад кромешный!

— Я слышал, — ответил он. — Ну! Не будем падать духом. Сейчас нам этого делать никак нельзя.

— Мамочка! — Алексей вскочил с пола. — Когда я вырасту, мы с папой поднимемся на самую высокую гору. Правда, папа?

— Обязательно, сынок. — Виктор потеребил вихрастую головку сына и задержал на нем долгий взгляд: дай-то бог, чтоб не только внешностью, но и в главном он был похож на своего деда, чтобы прожил свою жизнь так же ярко и с честью.

Он снился за ночь дважды, и, когда приснился уже во второй раз, Тариэл Хачури, проснувшись в тревожном недоумении, решил более не искушать судьбу, не стал дожидаться, когда Амирхан Татарханов явится еще и в третий раз, встал с кровати.

Был ранний час. Только-только стало рассветать. Заколыхалась, ожила после ночной дремы неподвижная синева неба, зарябила, как потревоженная легким ветром, поверхность воды в озере — из далекой глубины выплывало жаркое солнце, источающее золотые россыпи лучей. Сквозь распахнутые настежь оконные створки донеслись птичьи трели.

Тариэл вышел в сад, здесь, под краном, он любил умываться — кстати, эту привычку перенял от старшего Соколова. Но замешкался, глядя на раздавшиеся вширь кроны деревьев: вон как потяжелели ветви от крупных краснобоких яблок, налились янтарным соком медовые сорта, за которыми он ездил в Ларису.

Да, тогда, в тридцать третьем году, привез Тариэл саженцы, высадил возле дома. И какими богатырскими стали за эти годы некоторые из них! Деревья для него — как живые существа, близкие сердцу: у каждого свое имя, свой характер, привычки. Яблоня, например, проявила свой норов в том, что нежданно-негаданно зацвела однажды осенью — дала только три цветка, и они долго пестрели среди поспевших плодов. У груши обильными бывали урожаи только в четные года. Орех, крупный, со сладким зерном, отличался еще и тонкой коркой кремоватого цвета, так что особого труда не составляло раздавить его руками.

Тариэл открыл кран, но умываться повременил, смотрел на воду; ручей потянулся от ствола к стволу по извилистой тропке — первую влагу охотно поглощал чернозем.

Успокаивающе шумела вода, самозабвенно пели птицы, а где-то неподалеку шли жаркие бои. И гнев охватил Тариэла. «Проклятые фашисты! Было время — гнали немцев из гор как шелудивых собак. Не образумились, не учли уроки прошлого, снова нагрянули, как оголтелые разбойники! Но не избежать вам возмездия и на этот раз…»

Вспомнилось Тариэлу, как Амирхан Татарханов, сопровождающий немецких карателей в тот год в горах, схватил его мать и поволок в сарай… Тариэл не понимал тогда, что этому мерзавцу нужно было от нее, он бросился ей на помощь.

— Пустите ее! Пустите!

— Убирайся прочь! Убью! — угрожал оружием Амирхан.

— Тариэл, сынок… — стонала мать, смущенно отводя от него глаза, — платье на ней было разорвано. — Он убьет тебя…

Она не думала о себе, беспокоилась о нем. Но Тариэл не собирался уступать: пусть стреляют, убивают — наплевать. Ему нужно спасти мать. Чьи-то сильные руки оттащили его от Татарханова и отбросили к поленнице дров, которые он с матерью заготовил на зиму. Поленья покатились, обрушились ему на голову, но он вскочил на ноги и снова набросился на Амирхана, как кошка.