Что же задело Азамата? То, что рассказывали о его, Виктора, отце и предали забвению его деда? Что же доброго сделал он людям?

— Неужели ты на самом деле ничего не знаешь о моем деде? — Азамат откусил кусок травинки и сплюнул брезгливо, — Ни за что не поверю! — Он поднялся и, сложив по-турецки ноги, сел и уставился с недоверием.

— Расскажи, если не секрет, — предложил Виктор и тоже поднялся. — Может быть, это государственная тайна… — Он, похоже, решил позлить сверстника.

— У деда моего никакой тайны не было. Все знали, кто он и какую пользу принес людям. И если бы жил… сколько бы еще сделал. А скажи, дома, заводы, которые построил дед, он взял с собой в могилу? Разве все это не осталось людям? — Азамат махнул рукой: чего, мол, доказывать, если тебя упорно не хотят понять.

Лицо его в черных волосах, густо заструившихся на смуглых раскрасневшихся щеках, было недовольным.

— Да какие это заводы! — бросил Виктор насмешливо. — Примитивные кустарные производства. Все держалось на горбе рабочих. По двенадцать, четырнадцать часов работали, — продолжал он без особого желания. — Эксплуатировал людей. И наживался.

Азамат минуту таращил глаза, удивленно приоткрыв рот с черными тонкими усами, потом ринулся в бой:

— Он нажил? Да, нажил? А где оно, богатство? — На тонкой шее вздулись вены.

Смешным, глуповатым показался он Виктору.

— Забрали, конечно. И земли и все остальное, как и у других богачей. А как иначе?

— Забрали. Было, значит, если забрали?! — Азамат полез бы, наверно, драться, да Виктор был здоровей физически и быстро скрутил бы его в бараний рог. — А что, скажи, взять у тех, кто ни себе, ни потомству? Видел, какие дома построили в центре Владикавказа? Разве только для себя купцы и прочие строили?

— За чужой счет, — не уступал Виктор.

— А комбинат кто строил? Люди! Учительницу послушать — только об отце твоем и толкует. Других не было. Ладно. Что без толку болтать. Кроме себя, никого больше не видите. — Он вскочил на ноги, схватил портфель и побежал, быстро перебирая длинными, костлявыми ногами.

После окончания школы совсем оборвалась их непрочная к концу учебы дружба, а при встрече они лишь сухо делились новостями, да и то не всегда.

Что касается Нади, то откуда ей было знать, что мать его, Виктора, с такой неприязнью относилась к Азамату, и простое провожание воспринимает как предательство или измену. А Виктор, естественно, воздержался что-либо по этому поводу сказать Наде, чтобы не показаться законченным ревнивцем.

Но однажды был поражен ее упреком.

— Знаешь, Виктор, каждый человек должен отвечать за свои поступки. Излишняя суровость, несправедливое отношение ни к чему хорошему не приводили и не приведут. Ну, скажи, в чем вина Азамата? Только в том, что дед его был баем, а дядька абреком? А он? Поверь, человек от недоверия к нему замыкается. Чувствует свою неполноценность. И может в конце концов на весь свет обозлиться. Вот ты из-за чего-то перестал с ним дружить? И мне не велишь поддерживать с ним нормальные товарищеские отношения. А между тем он очень хорошо о тебе отзывается. Ты можешь не объяснять, я ведь вижу…

— Согласись, уж если затеяла о нем разговор, — сдержанно возразил Виктор. — И он не все, очевидно, рассказал, а лишь то, что выгодно ему. Кстати, он не считает своего деда врагом. Напротив, этаким благотворителем.

— Может быть, — согласилась Надя. — Мы достаточно взрослые люди, чтобы во всем разобраться. Я вот колебалась, оттягивала, однако чувствую, должна рассказать тебе… Год назад посадили моего дядю. Брата моей мамы, — уточнила она. — Честнейший человек, председатель колхоза. А его как врага народа… И все, представляешь?! Сразу же изменилось отношение. Товарищи даже отвернулись от его семьи. У дяди два сына… Нет, Виктор, не могу я так. Работать в одной школе и не разговаривать, отворачиваться при встрече…

В тот день, когда началась война, Виктор встретил Азамата у военкомата. Он стоял подавленный. Виктор подошел к нему.

— Не взяли, — развел он руками. — Должно быть, мать моя… Ходила, обивала пороги…

— Напрасно на нее наговариваешь, — мягко упрекнул Виктор.

Он знал: не брали Азамата на фронт по состоянию здоровья — родился с врожденным пороком сердца. Его от физкультуры в школе освобождали.

— Кто-то и в войну должен учить наших детей, — подбодрил его Виктор.

…Утром, перед тем как покинуть дом, склонившись над спящим сынишкой, которому было тогда два годика, Виктор вдруг вспомнил слова жены, и ее слезы не показались такими глуповатыми, как ночью, когда они лежали в постели, сейчас именно о своей судьбе, о смерти почему-то подумал: неужто погибну и не увижу больше мальчонку? И повторится судьба сына Алексея Соколова, и он будет расти без отца, стало быть, без него, Виктора?

Через минуту-другую Виктор выкинет все эти мысли из головы, осудит себя: «Нет, так не годится раскисать — на правое дело идешь, ну-ка, выше голову! Мы еще повоюем, сынок, постоим за наших детей, жен, матерей, за нашу родную землю. Да как же иначе!»

…На перекрестке шофер остановил машину: улицу пересекал строй бойцов; впереди колонны шел молодой высокий командир. Всматриваясь в суровые лица проходящих мимо машины солдат, Виктор подумал: «Повернули вспять фашистов под Москвой, и в горах настигнет врага справедливое возмездие…»

Иван Владимирович Тюленев, заметно раздавшийся вширь к сорока семи годам, стоял у огромного окна своей просторной московской квартиры, в которой теперь бывал от случая к случаю; он смотрел на безлюдную улицу, озаренную полуденным солнцем. Август сорок второго года выдался жарким, и не только на юге, но и в Москве. Душно, очевидно, к дождю вдруг стала покалывать раненая нога.

Иван Владимирович невольно окинул мысленным взором события последних месяцев: 22 июня началась война, и вскорости его назначили на должность командующего созданным на границе с Румынией Южным фронтом. Жаркими были те бои — семьдесят суток почти непрерывных сражений. Отстаивали каждый клочок земли, отбивая несчетные атаки противника. Однако вынуждены были отойти за Днепр. В сентябре Тюленев был тяжело ранен и доставлен в Москву, в Центральный военный госпиталь. Отлежался и еще из госпиталя написал письмо Сталину. Просился на фронт.

Он был уверен, что после операции, после того как в меру окреп и лишь слегка прихрамывал на одну ногу, его, Тюленева, непременно отправят на фронт. И когда его вызвал в Кремль Верховный, решил, что именно для этой цели, для назначения. Сталин принял его сразу, в назначенное время, усадил на кожаный диван, а сам прохаживался по кабинету со свойственной ему неторопливостью. Поскрипывали мягкие кавказские сапоги. Иосиф Виссарионович был в привычной одежде: защитного цвета китель, брюки заправлены в сапоги. Непривычным было другое: он выглядел усталым, был озабочен и не скрывал, что весьма недоволен положением дел на фронтах.

И Иван Владимирович спрашивал очень часто себя: каковы причины отхода советских войск на Южном фронте? И приходил к выводу: не были подготовлены оборонительные рубежи, о них по-настоящему не позаботились, не запаслись заблаговременно надежными резервами, а контрудары советских войск носили случайный характер… Об этом он и сказал Верховному.

Сталина, похоже, задела такая откровенная оценка, его смуглое лицо с легким восковым налетом побелело от гнева. Иосиф Виссарионович остановился напротив собеседника, прищурив колючие глаза: казалось, он гневался — ведь речь шла о его личных недостатках и просчетах, весьма важных упущениях. Однако, как выяснилось чуть позже, это было не совсем так — гневался он по другому поводу. Он заговорил о резервах, самых необходимых, насущных, без которых ни за что не обойтись.

— Вы правильно сказали, товарищ Тюленев, нам необходимы крепкие резервы. — Он подчеркивал каждое слово. — И от того, насколько быстро и эффективно мы сумеем их подготовить, зависит наше положение на фронтах. Государственный Комитет Обороны поручает вам это неотложное дело. Отправляйтесь на Урал со специальным заданием. — В жестких черных волосах Сталина густо проглядывала седина. — Необходимо самое серьезное внимание обратить на обучение резервных дивизий ведению ближнего боя, — тверже добавил Сталин, — особенно борьбе с танками. Необходимо также отработать с командным составом вопросы управления боем.