— В горах. Оттуда я… С корабля, как говорится, на бал. — Василий Сергеевич улыбнулся, но глаза его оставались печальными. — До чего же похож он на отца, даже в мелочах. Смотрю на него, и временами кажется — Алексей Соколов передо мной.

— Как бы порадовался он за сына… — проговорила Лиза и стала прощаться. — Ну, мне пора.

— Пойдем с нами, Лизочка. Вместе пообедаем, — предложила Екатерина Андреевна.

— Спасибо. Мама ждет меня. Правда, обрадовать ее нечем.

— Надо на лучшее надеяться и не падать духом.

Лизу довезли до перекрестка улиц Тифлисской и Республиканской, здесь неподалеку жила ее мать, а сами свернули вниз, к Чугунному мосту.

— Знал бы ты, как я Лизоньке сочувствую, — вздохнула Екатерина Андреевна, когда она осталась с мужем наедине, в ее комнате, которую снимала вблизи госпиталя. — Такая женщина, а в тридцать лет уже овдовела. Говорю ей: неужто не хотела выйти замуж вторично? Нет, отвечает, я однолюбка.

— А ты? — Он осмотрел ее скромное жилье — небольшую комнату и кухню, где, как всегда, в каких бы они условиях ни находились, у нее царила чистота и все лежало на своем месте. — Ну, чего смеешься? — Он склонился над ней, невысокой и по-девичьи стройной.

— Не знаю, милый. Наверно, тоже не вышла бы. Такие мы с Лизой дуры. Выбрали себе одних и молимся на них.

— Жалеешь, мать?

— Каждый, Василий, поступает так, как подсказывает сердце. А ему, как известно, не прикажешь.

— Да, Катюша.

Василий Сергеевич обнял жену. Поцеловал. И будто они только что встретились, вымолвил с чувством:

— Ну здравствуй, женушка.

— Здравствуй, милый.

Она прильнула к мужу.

— Сейчас накрою на стол… Надеюсь, ты останешься? — спохватилась она.

— Останусь до рассвета.

На прикроватной тумбочке горела ночная лампа. Василий Сергеевич стоял у окна в раздумье; повернулся он на шелест платья, Екатерина Андреевна уже разделась, стояла в комбинации. Он залюбовался ее красивыми плечами, шеей, грудью.

— Из-за этой войны забудешь, что ты мужчина и у тебя молодая еще, очаровательная жена. — Он обнял ее и поцеловал в губы.

— Погоди, родной… Ложись, я сейчас.

Она постояла у зеркала и вскоре легла с ним рядом.

— Когда-то была молода, Василий. — От нее пахло «Красной Москвой», ее любимыми духами.

— Ты и теперь у меня краше многих. Повезло мне на жену. Какое это счастье — любить, быть с тобой рядом.

— А мне всегда казалось, что я люблю тебя больше.

С Катей Василий Сергеевич познакомился в Москве, когда учился. Полюбил сразу, с первых дней знакомства, и это чувство не проходило со временем, напротив, день ото дня крепло. И она отвечала взаимностью, несмотря на те что вроде бы в шутку все чаще а чаще говорила о долге, а не о любви: ниточка, мол, тянется за иголкой. Казалось, его рассудительная Катюша подводила некий итог: дескать, к их пылкой страсти, которую они испытывали друг к другу в молодости, теперь прибавилось и нечто более осознанное и устойчивое.

Немало дорог прошел он, Тимофеев, в жизни, повидал всякого, дважды с женой расставались — правда, ненадолго, — когда он воевал в Испании и в Финляндии. И ранен был, и трудно бывало, но не отчаивался: «Ничего, Катюша, мы еще поживем!» Еще не стар, и пятидесяти нет — одним словом, полон сил и по службе поднимался — стал генералом. Армейская стезя была избрана им самим, и никогда об этом он не жалел, всегда считал, что самая главная на земле профессия — это уметь защищать свою Родину.

Однако перемена мест службы со временем стала несколько тяготить и доставлять немало хлопот: сын, Василий-младший, менял школьных учителей и товарищей, жена меняла места работы — ее выдвигали главврачом больницы, а она через месяц-другой подавала заявление на увольнение и отправлялась с мужем. Пришлось ей раз и навсегда отказаться от научной работы, хотя еще в институте мечтала об этом. Да, его Екатерина Андреевна молодец: была и осталась воистину верной боевой подругой.

— Хочу, чтоб ты знала, Катюша, — доверительно признался он. — Мало ли что может случиться… Хотя по-юношески пылко не клялся тебе в своей любви… всегда в моем ты сердце…

— Василий, сейчас я разревусь. — Она обхватила крепкую шею мужа руками, прижалась к нему. — Любимый.

Он поцеловал ее.

…Сон не шел. Вечера в августе во Владикавказе бывали такими душными, что за ночь едва остывал воздух и в комнате становилось прохладней. Екатерина Андреевна, привыкшая к свежим московским вечерам, укрывалась, ложась спать, простыней, да и ту набрасывала на себя, пожалуй, ради приличия. Сейчас, укрывшись простыней, как большим махровым полотенцем после бани, она сидела на кровати.

— Скажи, Василий, — спросила она тихо, — а там, где Виктор, сын Лизочки, очень опасно?

— Эх, мать, что тебе сказать… — Он тоже привстал, прислонился спиной к стене.

Екатерина Андреевна все поняла: уж очень наивный ведала вопрос.

— Неужели ничего, нельзя для него сделать, Василий? Разве здесь не понадобятся толковые офицеры?

— Лиза просила?

— Ну что ты! Не подумай ничего такого. Ради Алексея.

— Рад бы, да с Виктором такое не получится. Кстати, что слышно от нашего сына?

Василий-младший тоже рвался на фронт, но его не брали: работал инженером-конструктором на военном заводе.

— Обещал позвонить, — ответила она. — Но что-то нет от него вестей. Может быть, уговорил все-таки военкома?

Настойчивый телефонный звонок оборвал разговор.

— Лежи, это, наверно, из госпиталя.

Екатерина Андреевна по-девичьи проворно поднялась и, шлепая босыми ногами по полу, подошла к телефону, сняла трубку.

— Василий, сынок, это ты? Ты откуда звонишь? — Голос ее дрогнул.

— Я, мама. Какая ты молодчина, что уехала к отцу.

— Ты мне не ответил, сынок. Откуда звонишь?

— С завода звоню. Отца видела?

— Вот он здесь. — Она подмигнула мужу. — И не совсем доволен, что я перебралась сюда.

— Он шутит, наверное…

— Даю ему трубку.

— Сынок, здравствуй. Хорошо, что позвонил. Это только сегодня мы вместе. Так получилось, повезло… И ты позвонил… А на рассвете вылетаю в горы, на фронт.

— Просился и я. Ответили — не ищи легкой жизни.

— Сейчас, сынок, всем достается.

— Есть приятные новости, отец. Результаты наших трудов превзошли все ожидания. Думаю, скоро сами в том сможете убедиться. — Отец понял, что речь идет о новом оружии. — Как ты? Как мама? Так хочется вас повидать.

— Все у нас в норме. И мама держится молодцом. — Василий Сергеевич раздумал говорить о том, что не понравился ее усталый вид: похудела, появились на всегда румяном лице болезненная бледность и темные круги под главами. Лечит раненых, а сама она, врач госпиталя, едва держится на ногах от недосыпания.

— Понимаю, — усмехнулся сын. — День и ночь на вахте?

— Ничего. Наступят и у нас праздники. Вот дадим фашистам пинка.

— Непременно, отец!

Солнце, поднявшееся над отдаленной зубчатой вершиной, прошило, как иглами, своими лучами белесые тучи, нависшие над высокими тополями, тянувшимися по обе стороны большака, над городской водонапорной башней, чудом сохранившейся среди развалин.

В колонне бронетранспортеров, танков и другой боевой техники на черном «мерседесе» въезжал в Терек Конрад Эбнер; от легкого волнения чуть-чуть побледнело гладко выбритое лицо, хотя внешне сохранял надменную строгость. Вот он снова оказался здесь, в небольшом кавказском городке, который посетил однажды в качестве гостя. А на этот раз он, Эбнер, направлен в эти места имперским министром оккупированных восточных областей Альфредом Розенбергом полноправным хозяином, уполномоченным имперского резидента на Кавказе. Скромно и вместе с тем внушительно.

Многие дома вплоть до центральной площади были разрушены, то и дело приходилось объезжать груды камней. Бомбой снесло и часть здания гостиницы, в которой когда-то размещалась их спортивная делегация.