— Лежи, лежи, — бросил Амирхан с подковыркой. — Намаялся, видать, переусердствовал, полуночник. Говорю себе — племянник-то мой только с виду недотепистый. Вон как лихо справился с бычком, когда приспичило.

— Каким бычком? — встревожился Азамат.

— Ладно. Чего теперь, если условились. Что ж, пусть будет по-твоему. — Амирхан удалился.

Холодной волной окатила Азамата догадка: что-то опять натворила обезумевшая сестра. Кто знает, сколько он просидел в неподвижной позе. Дверь снова открылась, Амирхан заглянул к племяннику, чтобы попрощаться:

— Я пошел, а ты спи. Еще ночь на дворе.

Он был в сером поношенном пиджаке, под ним — гимнастерка защитного цвета, в аккурат демобилизованный боец. Маскируется, что ли?

Азамат глядел на дядьку: о каком сне сейчас может идти речь, если в жилах будто запеклась кровь! Амирхан ушел, плотно прикрыв за собой дверь. А через несколько минут на кухню ворвалась мать. Ее нельзя было узнать: волосы, изрядно побелевшие за эти несколько дней и не заправленные, как обычно, в тугой узел на затылке, рассыпались, глаза горели безумным огнем.

— Где Чабахан? Где моя девочка?

— Не знаю. Разве она не спит?

— Врешь! Ты знаешь, ты все знаешь!

— Я не аллах, — холодно ответил он.

— Ты — трус! Испугался. Угодничаешь мерзавцу — дядьке. И сестру свою хочешь погубить. Не дам! — Мадина бросилась к сыну, схватила за уши и стала теребить с обозленной настойчивостью. — Говори, куда спровадил Чабахан? Что ты с нею сделал? И девчонку-малышку хочешь погубить, окаянный! И то, что сердечко у нее слабое, тебя не останавливает.

— Пусти! Мне больно! Оторвешь уши! — Он отбивался. — С ума сошла?

— Изверги! И ты в их породу пошел. — Она отпустила сына, отошла в угол. — Изверги!

— Я правду говорю, — морщился Азамат, трогая окровавленное, оцарапанное ногтями матери ухо. — Я ничего не знаю. Она сама черт знает что вытворяет.

— Где она, твоя правда? — сказала Мадина сурово. — Коза ест и рта не раскрывает, свинья ест — чавкает.

— Ну, гадина, пусть теперь пеняет на себя, — заявил он, задетый словами матери. — Вот увидишь… Палец о палец не ударю, чтобы ее вызволить.

— Сына имела — радовалась. — Новая волна гнева накатывалась на Мадину. — Знала бы, что меня ждет! Что свалится мне на голову! Размазня, а не мужчина. В рот мерзавцу заглядываешь, как последний трус. Другой бы на порог не пустил такого дядюшку. Хорошо! Пусть появится. — Потухшие глаза матери вновь разгорелись огнем. — Теперь я его встречу! Сама с ним рассчитаюсь! Как уснет, так и рассчитаюсь…

— Опомнись. Что ты болтаешь. Ты в своем уме? Ты знаешь, что он может? Да он и тебя, и меня, и всех нас…

— Пусть приходит, — твердила Мадина, не обращая внимания на сына. — Рассчитаюсь, если нет в моем доме мужчин… — Она прошла мимо него как приведение, безумно глядя перед собой остекленевшими глазами, и вышла, продолжая точно заклинание: — Зарублю, зарублю…

В школе Азамат поминутно подходил к окну и глазел на улицу со второго этажа. С утра Надежду вызвали в комендатуру, и Азамат побледнел, как только ему сказали об этом, и даже живот схватило.

С минуты на минуту явится Надежда — что же тогда? Самое главное, настраивал он себя, выдержать ее истерику, а она непременно будет. И разумеется, позадушевней посочувствовать. Однако сможет ли он с собой совладать?

Азамату почудились шаги — Надя? Но никто не шел, и улица оставалась безлюдной.

Время тянулось долго, голова у него от тяжких дум разболелась. А не выдаст ли его уполномоченный? Так, мол, и так, скажет, соотечественник хочет лишить тебя сына, а я вот освобожу, если, конечно, будешь благоразумной и ляжешь со мной в постель… От них все можно ожидать.

Из головы Азамата не выходили предостерегающие слова дядьки: «Упустишь возможность, она другому достанется. Уполномоченному. Может быть, он мамашу заманивает в сети. Немцы знают свое дело». Будь они прокляты! Конрад Эбнер вызывал страх и ненависть у Азамата: именно он мог лишить его счастья. Ради Нади Азамат, кажется, готов на все.

Конрад Эбнер держался учтиво.

— Вот мы и снова встретились, Надежда Соколова. Что слышно о Викторе?

— Мне о нем ничего не известно. — Дрожь прошла по телу ее, она не смотрела на него.

Конрад снисходительно усмехнулся.

— У вас нет связи с теми, кто в горах? — прозондировал он.

Она молчала, лицо оставалось напряженно-бледным, взгляд строгим, и это, кажется, помогало ей скрыть волнение.

Конрад разглядывал гостью с интересом, невольно очарованный ее привлекательностью.

— Не поверю, что вам о муже ничего не известно. Впрочем, это неважно. Поговорим лучше о вас, — улыбнулся он. — Должен сказать откровенно, вы были на прощальном вечере в тридцать девятом самой красивой женщиной. Каждому хотелось тогда с вами танцевать. Я всегда говорил, что среди славянок встречаются очень милые и симпатичные. Ну, хорошо, — произнес Конрад менее возвышенно. — Не хотите говорить о Викторе — не надо. Будем считать, что вы с ним расстались. Убили его — война есть война. Он, наверное, в горах воевал? Альпинист. А там теперь очень жарко. И оттуда русским солдатам теперь не вернуться. — Он понял, что переигрывает. — Подумайте о судьбе вашего сына. Мы поможем. Он получит в Германии блестящее образование, воспитание. Германское правительство уделяет большое внимание детям. «Дети — наше будущее! — подчеркивает рейхсфюрер Гиммлер. — Мы несем моральную ответственность за судьбу поколения».

Конрад отвел глаза в сторону, будто ему стало неловко оттого, что исказил слова рейхсфюрера СС. Но не может же он приводить подлинное высказывание Гиммлера: «Мы возьмем от других наций ту кровь нашего типа, которую они смогут нам дать. Если в этом явится необходимость, мы будем отбирать у них детей и воспитывать их в нашей среде».

Без особого напряжения Эбнер продолжал и далее изощренно врать.

— Ради вас, из уважения к вам, — поправился он, — я смогу пойти еще на один шаг. Вы немного позже сможете поехать к сыну. Будете жить и работать в Германии. И конечно, время от времени навещать сына.

Конрад снова принялся внимательно разглядывать встревоженное, побледневшее лицо Нади, ему нравилось в ней все: тонкие брови, красивый нос, крылышки-ноздри которого слегка вздрагивали, точеная фигурка. Должно быть, страстная женщина, определил он с неожиданной завистью и почувствовал внезапно, как наполняется его молодое тело шальной, необузданной страстью. С женой Конраду не повезло, хотя всем она вроде бы хороша: эффектна внешне, миловидна лицом, сложена неплохо, разве только сухопара, как многие немки, однако в главном, как женщина, она никогда его не удовлетворяла — слишком холодна в постели. Конраду всегда хотелось иметь жаркую и страстную любовницу, вот такую, как эта русская кобылка. И тут его осенила мысль, что Азамат не даром включил сына Соколова в список детей, подлежащих вывозу в Германию. Он наверняка хочет стать любовником Нади и решил избавиться от ее отпрыска таким вот способом. Очевидно, именно по этой причине не включил саму Надю в список; хитрец, утверждал, что она не член партии. И что она нашла в этом мозгляке Азамате?

— Смотрю я на вас и знаете о чем подумал? — пытался ее разговорить и чуть было не признался в том, что с удовольствием стал бы ее любовником. — Вы не только красивая женщина. В вас есть что-то такое, что привлекает мужчин помимо их воли…

Сказав это, он спросил себя: а как же принципы? И тут же отмел, как нечто до предела наивное — какие принципы! Быть с местными жителями предельно корректным, брать добром, хитростью, тонко ко всему подходить, как много раз советовал отец, чтобы привлечь на свою сторону легковерных горцев. Вздор! Не такие уж они легковерные. Хитрющий народец эти горцы, свою выгоду хотят иметь во всем. Как ни ухищряйся, ни подстраивайся и ни держи с ними ухо востро — на свою сторону их не перетянуть, пожалуй. Конрад разочаровывался, разубеждался, поскольку жизнь вносила свои существенные коррективы, и благие предсказания отца его и личные предположения подчас ничего общего не имели с действительностью.