Прозвучало путано, но убедительно. До того убедительно, что я осмелился поделиться и своим давнишним соображением: не наши тогда ушли и заблудились, а совсем наоборот — мы не вышли вовремя из какой-то аномальной зоны, и застряли в ней (и чуть не ляпнул: навсегда). И они сейчас там, где абсолютно ничего не изменилось и только нас нет. Мы, дураки, их тут поминаем, а они, скорее всего, там глаза по нам выплакали. И Аня вчера — может быть, и не случайно? Может, это знак нам был, как думаешь?
— Интересно, — сказала она и пошла дальше. — Ужас какой… Хотя, правильно… И если мы теперь такую же аномальную найдем, то… Да ведь?
— Шансов, конечно, не много, — поддакивал я с запяток. — Но всё-таки имеются. И с днём ты совершенно права: если уж отпираться дверце, то сегодня… Вот если бы я был дверцей, я бы сегодня открылся.
Она снова тормознула:
— За что люблю, так это за сравнения.
— Ну а чего?
— Тук-тук, кто там? — постучала она пальчиком мне по лбу и сделала серьёзное лицо. — Шучу.
И пошла дальше.
— Не понял.
— А нечего надо мной смеяться.
— Да кто смеётся-то? Я серьёзно. Опять же, Дед чего-то темнил: июль, июль…
— Это он про что?
— А то Деда не знаешь: июль и ша. А дале сам маракуй.
— Похоже, — хихикнула она. — Лет через сто ты точно как он будешь.
— Да через сто-то лет — хоть как бабка!.. Вот только идти нам лучше бы не туда, а назад, на то самое место.
— Это-то как раз чухня!
— Ну не скажи…
— Сам увидишь…
Денёк набирал обороты. Даже в тени становилось всё жарче. Я снял рубашку и стянул рукавами на животе — как в детстве. Другой разговор!..
Не видевшая моих манипуляций Лёлька (чем хотите поклянусь: она их не видела!) тут же стащила через голову топик и осталась в одной юбчонке. В той самой, прошлогодней. Всё, значит, продумала, мартышка. Всё до мелочей! Я не я, если в корзинке не курица.
Вот только с оголением этим как-то…
Но промолчал — действительно ведь печёт. Тем более, спиной же, чего ханжить?
Меня вообще в тот миг больше занимало другое. Ведь правда: кто его знает? а вдруг? хопс — и откроется сезам, почему нет? Веди, Лёльк, выводи…
Опять же, видение это тебе… Хорошее же видение, если вдуматься, в кон. Даже при условии, что мне виселица какая-то… Эх, сейчас бы козырного знака! Чтобы уж совсем понятно: дескать, да, готовьтесь. Нужен знак. Нужен! Этакий какой-нибудь… Типа затмения… Или хоть бы снег, что ли, выпал… А ещё лучше метеорит — прочертил бы через всё небо, и… А ты говоришь, не смейся: тут над собой бы живота не надорвать.
Нет, метеорит, пожалуй, всё-таки лишнее…
Мы оттопали уже километра три и брели теперь по едва приметной тропинке. Лёлька уверенно, я доверчиво, но абсолютно дезориентированно.
Где-то справа должно было иметься озеро, где-то сзади Шивариха. По идее. Если забыть, что это лес, и законы тут джунглевские.
Душа понемногу полнилась неизъяснимой тревогой. Мне всегда было больно покидать родное жилище. Даже уезжая на день-другой, я чувствовал себя предателем. Словно прощался навсегда, и не со стенами и обстановкой, а с дорогим человеком, мучительно готовя монолог, типа: а знаешь, старуха, что-то у нас с тобой не ахти…
Дом, милый дом… Милый бабкин дом — теперь вот и он брошен. Как шалаш когда-то…
Глупости какие! Да всё как раз ахти! Ишь как лопатками работает. Эдак к вечеру и впрямь дома окажемся. По-настоящему — дома…
И тут меня как подкосило: роман.
— Постой, а рукопись-то… Рукопись-то я не взял!
— И чего? — откликнулась она, не сбавляя шагу.
— Как это чего? Ведь если…
— И чего?
— Да ничего! Давай вернёмся, захватим…
— Не вернёмся, — безапелляционно процедила она и остановилась. — Не взял, значит, не взял. Значит, так и надо. Неужели не ясно?
— Ты что? Это же… я же тебе вчера… Лёльк!
— Слушай, ты, — и повернулась, — ты можешь прямо сказать, что тебе дороже: я или какие-то бумажки?
Смешался. Потерялся. Опешил… Какие-то?!
— Подожди, ну как это… Тебе какая рука нужней, правая или левая? Какой глаз меньше жалко?.. Я не умею так, для меня это одно и то же… А ты: выбирай…
— Ну да, выбирай, — подтвердила она.
— Как???
— Как хочешь. Давай: я или она? Бог я твой или не бог?
До чего же неуютно мне от этих слов сделалось.
А она ждала. И прятаться было не за что.
Или с ней дальше, или…
Блин! но почему же я молчу-то, переросль?
А потому что не вижу глаз! Потому что не в глаза ей гляжу, а на грудь.
Потому что на груди этой… ну как на груди — от малюсенького розового сосочка и чуть заходя за едва приметную срединную впадинку, ровно там, где сердце — округлое, с сердце же размером — высветленное пятно. И — бьётся.
Мета.
Плачьте, смейтесь, но в детстве у меня была точно такая же. На том же месте. А потом куда-то пропала…
Знак, знак… Вот тебе и знак!
— Бог, — покорно улыбнулся я.
— А теперь ещё раз и без этих твоих ухмылочек.
Ты права, Лёлька! Ты всегда права! Напоминай мне только об этом почаще.
— Не могу без ухмылочек.
— То-то.
— Только, может, того…
— Чего ещё-то?
— Может, назад наденешь?
— Скажи ещё, что тебе неприятно.
Мне было как угодно, только не неприятно.
— Ну, не знаю, — начал я как всегда издалека.
— А не знаешь, тогда за мной, тут рядом уже.
И ломанулась вперёд.
Ну а что? Надо же кому-то из двоих быть мужчиной?
Поляна эта… Вот как это, чтобы не размусоливать-то…
Это была та поляна — та самая. Только без никакой никуда дороги, без Вовкиного жигуля посерёдке и девственно неистоптанная.
— Ну? И что скажешь? — Лёльку распирало от состоявшегося сюрприза.
— Да уж, мать…
— Когда меня Тимка сюда привёл, я тоже не сразу поверила.
— А ты знаешь, я верю.
— И правильно делаешь, располагаемся.
И мы расположились. Под тою же самой (!) сосной. Раздербанили корзинку, сели рядком и принялись ждать. Без малейшего понятия, когда и как всё случится.
Откуда, например, мы поймём, что вот теперь надо вставать и куда-то идти?..
А вдруг надо как раз не вставать и даже не шевелиться?
Как вообще оно устроено, блуждание по измерениям? Инструкцию бы какую, что ли…
Но предчувствие разверзающегося пространства было до того с могучим, что мы не заморачивались — просто тупо жевали курицу, лупили яйца и хрустели такой же, как я с утра, только мытой, морковью.
Так прошёл час. Или два. А может, и все три.
Первой не выдержала Лёлька.
— А всё равно день хороший.
Я бестактно, наверное, промолчал.
— Пошли ромашек, что ли, наберем? — предложила она. — Чего так-то сидеть, задница вон уже окаменела…
— Охота тебе.
— При чём тут охота! Праздник никто не отменял, твоей даме нужен букет.
Моя дама уже стояла и настойчиво попинывала меня босой ногой. И я снова — вот теперь только — невольно полоснул взором по её эмбрионально совершенному топлесу. Она же, то ли не замечая моего смущения, то ли пытаясь избавить меня от него, тянула за руку:
— Ну вставай давай, вон же какая красота!
Луговина была и впрямь очаровательная. Абсолютно под стать Лёльке. Зелень, утыканная ослепительно белым, тоже звала: подымись и прояви.
— Да их возле дома море.
— То там, а это тут! Ай, ну тебя…
И поскакала одна, высоко задирая колени, и оттуда уже, из великолепия, которому её только и не хватало:
— А? Ты посмотри!
А я и смотрел — с умилением и чуть печальной завистью, как носится она по этому чудо-ковру. Как то ныряет в пёструю волну, пропадая из виду, то выныривает, уносясь всё дальше и продолжая выкрикивать несуразности навроде ой, тону, спасите!..
Солнышко клонилось к горизонту, и меня переполнял тихий невыразимый восторг, знакомый лишь людям, перевалившим за вторую треть жизни.
— Оставишь без букета — сниму с довольствия! — крикнула Лёлька и кулаком для верности погрозила.
