— Ты что, не понимаешь? — прошептала она, озираясь украдкой. — Их нельзя бояться. Раз дёрнулись, пошли до конца.
— Кого — их?
И под мышками у меня захлюпало.
— Да этих, кто всё это делает. Просто притворись, что не страшно, и иди, как так и надо.
Легко сказать притворись!.. Лес воет, бог волчком вертится, списанный с ода матрос мопеды крадёт… Скопом навалились и колобродят. И поди разберись, которые назад спровадить пытаются, которые в прорву толкают.
— Тогда сделаем так: ты меня здесь подожди, — я окончательно запутался, что разумней, с собой её тащить или без присмотра бросить. — Я сначала один зайду, гляну, что к чему, и сразу назад. Вот прямо через минуту, хорошо?
— Да почему один-то?
— Я же говорю: если порядок, тут же вернусь за тобой.
— А если…
— Давай пока без если, Лёль. Не путай меня. Пошёл…
И спину чуть не скрючило от взгляда, каким провожала она когда-то в лес отца.
Не оглядывайся, Орфей, — накличешь.
Я оставил её снаружи не зря: былого бомжатника, как и мопеда, след простыл — в вонючем вертепе основательно прибрались. Больше того: всё нутро его было обито дорогущим розовым в золотых разводах гобеленом. И не просто обито — с издёвкой. Точно всё тот же островитянин сначала разобрал избушку, обтянул каждое брёвнышко и каждую досточку отдельно, а потом назад — и сруб сложил, и пол с потолком настелил. Не забывайте, дескать, где находитесь, изба — изба и есть. Пусть и пятизвёздочная…
Помещение определённо готовили под наш визит. По стенам нагромождения пасторального вида кашпо с живыми азалиями, маргаритками и, видимо, орхидеями. На окнах тяжёлые бордовые шторы, от которых вонизм как от ёлочек-дезодорантов в такси. А вместо печки умопомрачительных размеров альковище. Да с балдахином прозрачненьким, бледно-фиалковым! Шёлковое (китайское, почему-то решил я) бельё и газовые занавеси в той же фламинговой гамме. Ну, просто апартаменты для новобрачных, не меньше. До того нарочитые, что ничего, кроме омерзения, не вызывают. Потому как с прицелом: ты ж, мол, не шмару, а невесту привёл, Андрюх — вот тебе и сексодром заместо ночлежки, пользуйся, всё включено. Запрись мы сюда вдвоём — живым бы Лёлька меня из этого будуара точно не выпустила, несмотря на все давешние пакты.
Да уж, думаю, если тут такой раёк нахлобучили, на месте читалки может оказаться вообще всё, что угодно.
— Лёля? — окликнул я. — Ты как там?
— Каком кверху.
— Ну ладно, ладно… Подожди ещё немножко. Только ни в коем случае сюда не суйся. Ни в коем!
— Тогда быстрей давай.
Что-что, а это я тебе обещаю. Но вместо — крикнул:
— Как пойдёт…
И — башмаками да по роскошеству…
Спокойно, Палыч! Без головотяпства. Одним глазком и будя. Просто удовлетвори, чтоб больше не думалось. Ты же спать не сможешь, пока не удостоверишься: ну вот, обычная мясная лавка, а боялся!..
Потайной ход был на месте. Задрапирован, конечно, но кто знает, не проглядит. А ну-ка позвольте… Коридорчик… повороты… и…
Всё-таки предчувствия штука верная: библиотеку эвакуировали. Ни столов с лампами, ни стеллажей с книгами — голые, уходящие в перспективу бурые каменные стены. И посреди этой мрачной пустоты только что сколоченная, с не подметёнными ещё стружками вокруг, виселица. В полной готовности к применению.
Вот, стало быть, к чему вои из чащи — к покойнику?
Просто поменяли публичное место на лобное…
Понимаете: одно дело — в кино, и совсем другое вот так — когда она ещё и пахнет. Пропитанную дёгтем пеньковую веревку с петлёй я разглядел, как в руках подержал. И зачарованный, наверное, так и стоял бы, но где-то за виселицей лязгнул затвор невидимой двери, и пару секунд спустя я был уже рядом с Лёлькой.
— Не нашёл? — посочувствовала она, никем на счастье не умыкнутая. — Я ведь говорила.
— Дурак я, что тебя сюда потащил. Прости. И не слушай меня никогда больше. Пошли…
— Да чего там не так-то?
— Там всё не так. Всё! Мотаем отсюда…
Беглецы всегда беглецы. Даже когда изо всех сил притворяются, что не спешат. А резона спешить и не было: где гарантия, что вернёмся до хаты, а там на койке Дед с Бабкой не сидят, ножками не болтают?
И тут Лёлька встала как вкопанная и уставилась на избушку со златым крыльцом (ну, помните ведь: царь-царевич, король-королевич).
— Там — что? — я не узнал её голоса; хриплый и стальной, таким не спрашивают, таким приказывают.
— Понятия не имею. Она вообще вон запе…
И споткнулся на полуслове: замка на двери не висело. Нас упорно не хотели отпускать и приглашали заглянуть. Не в ту, так в эту.
Демьяново гостеприимство…
— Лёль, туда мы точно не пойдём.
— Ты нет: я пойду.
— Послушай меня…
— Нет уж, теперь ты заткнись. Там ты велел ждать, я спорила? А этот дом мой, ясно?
Некоторый смысл в её словах, вообще-то, был. Одно дело, когда моё загаженное подсознание засады инициирует, и совсем, может быть, другое, если…
И всё же я попытался:
— Ты сейчас как ребёнок рассуждаешь.
— Ой, вот только сам Тимкой не становись!
— Не понял? Вы что, ходили сюда, что ли?
— Сюда — нет.
— А куда?? В которые вас носило?
— Да какая разница.
— Нет уж постой…
— Это ты постой! — вспыхнула и она. — Значит, если в других побывали, то и сюда отпустить не страшно, да?
— Просто, если были, ты сама понимаешь, куда собралась, а нет — так и представить себе не можешь, что такое эти домишки. Нельзя тебе туда одной…
«Обои полетим!» — как же достали меня киношные аллюзии! Чуть непонятки — и попёрло.
— Нигде мы не были, понял? Нигде, — она словно гипнотизировала меня. — Я если слово дала, значит дала. В отличие от некоторых. И если сказала, что пойду без тебя, значит, без тебя и пойду, понял?
Это-то я понял ещё там, на поляне.
Я не сказал ей: хорошо. Я вообще ничего не сказал. Я просто не знал, как отпускать её в эту упас-хату. И как не отпустить не знал. И чувствовал себя — прости, отечественный кинематограф! — старшиной из тихих зорь: семь девочек… семь красавиц положил…
А одну — проще?
— Только ты это… зажмурься. Дед говорил, что…
— Я помню, — ну просто Лиза Бричкина! — А ты за руку меня, пока глаза не открою, подержи.
— Лёль? — взмолился я из последних.
— Ну, тебе что, трудно, что ли? Иди сюда…
Я помню, как держал её ладошку, успев подумать: ну вот и всё — одни пальчики мне только и остались. Помню, сжались они вдруг — так, что нестерпимо захотелось тащить малявку обратно, хоть вместе с косяком, лишь бы сюда, назад. Помню, испугался, что вытащу одну руку — без Лёльки… И только потянул, и даже от сердца отлегать начало — а она оттолкнула меня, и дверь захлопнулась. Как пружина мышеловки — бэнц!..
И тут же открылась снова.
И из полумрака — совершенно целая, спокойней сытого удава — моя сталкерша. И единственное, что я разглядел прежде, чем подхватить её на руки, — это чёлка, половина которой была абсолютно седой.
— Лёленька? Малыша!..
Нет, сознания она не потеряла. Только силы.
Я остановился лишь у часовни.
Флюгер не дребезжал, и из леса больше не завывало.
Плюхнул бедняжку на дедову скамейку, сам перед ней на коленки, и никак не приспособлюсь ни обнять, ни ещё чего — глажу только, платьюшко поправляю, точно пылинки сдуваю, а взгляда от чёлки оторвать всё равно не могу.
— Как ты? Что там?
— Там темно.
— Темно?
— Темно. Ничего не видно. Вообще. Потом пригляделась: блестит. Пошла потихоньку — зеркало…
Матерь моя! Вот только зазеркалья нам и не хватало!
— Ну?
— А в нём мама.
Я тут же вспомнил прозекторскую, потом фотографическую с картинками на стене, и из меня вырвалось самое идиотское, что только могло:
— Живая?
— Конечно.
— Одна?
— Одна.
— И? — я буквально тянул её за язык.
— Стоит, вот как ты сейчас, и в глаза смотрит.
— А ты?
— Я её спросила: да? Она сказала: да.
