Одна беда: для возглашения этой крамолы роману не хватало специального персонажа. Странно было пихать такое в головы полуголодных и, кажется, начинающих уже вшиветь подростков. Подростки, они же вон муси-пуси, им не до дискуссий. Кому вообще может быть до дискуссий на эти темы в подобных ситуациях?
А — вне?..
Короче, пришлось срочно подкорректировать исходный замысел и вывести из лесу прямиком к биваку моих героев пропащего, как и они, блаженного навроде Платона Каратаева. Этакого мудрого и доброго консильери (каковым втайне и чувствовал себя). Вот он пускай мозги и компостирует — не их, так собственные.
Вообще, я побаивался его: это был тот самый рефлексист, и сомнений не оставалось: с ним — хлебну. Но как говаривал один серьёзный человек, иногда надо и пропихнуть…
И я пропихнул. И вышедший из чащи типчик вмиг потащил одеяло на себя, что вмиг же привело к, извините за грамотность, зашкаливанию энтропии: всё авторское тепло, изливавшееся доселе на пару чистых и чарующих своею наивностью существ, гревших им прежде исключительно дружка дружку, перенаправилось вдруг на долдона, через которого всё же, без остатка, моментально и рассеивалась в окружающую среду. Теперь мои юные фантомы мёрзли, не понимая, что происходит. Долдон зяб с пониманием, но понятия не имея, что делать. Отчего и я лишался остатков душевного покоя и не заметил, как опустился до низкого — принялся вымещать недовольство реальными соседями на ни в чём не повинных Лёньке с Томкой.
Пацанчика я подвергал всевозможным физическим увечьям и надругательствам — от вывихов лодыжек, со счёта коих вскоре сбился, до нападений неизвестных ни мне, ни, стало быть, современной науке паразитов (ничего омерзительней просто в голову не приходило). А половозрелую уже девицу взял и влюбил в своего, плюющего на её ахи-вздохи альтер-эго, и знали бы вы, как бесила её неразделённость вспыхнувших чувств! Ибо понимание штука либо взаимная, либо отсутствующая. И в одностороннем порядке в одну же сторону и ведёт — к язве желудка.
В общем, все у меня там страдали, и это трафило садомазохистскому авторскому самосознанию.
А где его, другого-то, в лесу взять?
Но — и в этом главная прелесть художнического бытия — роман мой стремительно превращался из истязателя в лекаря. Практически все настоящие мастера слова признавались однажды, что расценивают творчество как самое доступное и наиболее действенное из лекарств от недовольства жизнью. У одного раскалывалась голова, у другого отнимались ноги, третий с четвёртым пугались собственной тени, у пятого, сто пятого и двести шестого возникали неразрешимые проблемы с мочевым пузырём, зубами, позвоночником, а то и вовсе с совестью, и тогда они хватались за перо, и вскоре боль отступала! Хотите конкретных примеров? Дуйте в библиотеку, там — тома и тома…
Короче: я и глазом моргнуть не успел, как из реального леса переселился в придуманный, и вскоре мне стало всё равно, где и как проводят время Тим с Лёлькой — меня потащили за собой их бесплотные тени.
Я скрипел зубами, слыша, как стонет в забытьи Томка, когда спящий малец неловким движением тревожит её спелую (штамп! штамп, конечно! а попробуйте заменить?) грудь. И переваливался вместе со своим нелепым героем на другой бок, чтобы лишить его и себя искушения самим добраться до этой спелости и наполнить полуночную чащу чередой новых Томкиных стенаний…
Я доходил до полуобмороков, когда утром она — несомненно, проснувшаяся, но прикидывающаяся спящей — прижималась своею спелостью к спине моего глаз не сомкнувшего двойника и снова издавала звук, за какой на любой немецкой порностудии премия в размере годового оклада…
Эта Томка вообще оказалась редкой сучкой. Она беспрестанно провоцировала свою взрослую жертву на безумства, и мне порой едва хватало терпежу, чтобы, забыв к чертям собачьим о присутствии отрока, не наброситься на неё, не содрать всё до нитки и не продемонстрировать безусловные преимущества собственных практических навыков над всем теоретическим богатством Кама-сутры…
То есть, не мне, конечно — герою моему, как бишь его…
А пусть будет Антон. Ага: Антон Палыч! Как Чехов, который тихоней только прикидывался, а сам, пока не зачах, столько их сестры поразлохматил, что Мопассан может дальше не выступать.
Ах, Томка, Томка, грация ты моя виртуальная! Что же ты делала с нами, к чему подталкивала!.. Нежно помаргивая полными неутолённой жажды глазищами на невинном личике, ты вытворяла такое, что, пожалуй, бумага покрывалась бы румянцем стыда, поведывай я ей всё как есть…
Наша Томочка методично превращалась в объект животной страсти. Вся такая сдобненькая и аппетитненькая, что куда деваться, она, дрянь такая, хорошела от страницы к странице. Стройнела, округлялась, где надо, пухлела губками и тому подобное. Волосы резко подлиннели, потемнели и даже стали виться. И всё-таки главной достопримечательностью дивы были чудо-перси…
Есть в женской груди что-то фантастически необъяснимое! Казалось бы: ну, пара выпуклостей — лишних полкило (а кстати, сколько они весят?) обычного мяса, а ведь поди ж ты… Никто не спорит, с не меньшим пылом можно завестись и на коленку, и на плечико с локотком, и на ямочку меж ключиц, и на пушок вон вдоль спины — да просто на что угодно, не говоря уже об самом обыкновенном пупке, но — грудь… грудь, джентльмены, — она всё равно впереди и конкуренции не знает. Вот интересно: орангутаны с подружкиных бюстов так же сатанеют? А быки с вымён?.. А у птиц, чего бы там кондитеры ни пели, вообще никаких молочных желёз, а туда же — лебединая верность, которую нам же ещё и в пример ставят…
Нет, брат, шалишь! Лишь венец природы способен дни и ночи сходить с ума по отдельно взятому и совершенно — совершенно, если уж быть рассудительными, дисфункциональному с точки зрения непосредственно акта соития кусочку туловища самки. Грудь — всему голова. Независимо от размера, формы, возраста и любых иных параметров. А уж такая-то и подавно.
В общем, мы с Антоном пребывали в фатальном шаге от грехопадения. Но если он ещё терпел и кочевряжился, то я уже истекал слюной, а то и чем посерьёзней, и винил нерасторопного протеже в преступной безынициативности. Пока однажды в который раз изгрызенный гигантскими москитами (вот он, авторский волюнтаризм: кем кого хочу, тем того и кусаю) и за неимением зелёнки с головы до ног обмазанный ядовитой Томкиной слюной Лёнька не успокоился и не задремал. И мой Антоша впервые остался с чаровницей с глазу на глаз. Не знаю как там они — меня от предчувствия колошматило.
— Ну что, Тима, завидуй! — зловредно просипел я в пространство, выпустив карандаш из затёкшей руки.
И тотчас же из-за часовни донёсся заливистый Лёлькин смех, радужная пелена пала и я вынужден был признать, что завидовать надо как раз мне. И вся эта чушь мелким почерком — лишь дурно пахнущие отходы терзаний год уже сублимирующего мужика. Меня, то есть. И что понятия не имею, как противостоять этому целомудрию дальше. И что Антон мой Палыч к телу красавицы допущен не будет и будет мучиться и впредь. Со мной за компанию.
— Па-ма-ги-и-и-ите-е-е-е! — орал веселящийся Тим.
— Гав-гав-гав! — отвечал ему раззадорившийся Кобелина.
И всё тонуло в руладах хрустального Лёлькиного хохота.
«Ну, Антоха, получай!» — психанул я и заставил его зевнуть, повесить Томке на плечи свой нагретый пиджак и не терпящим возражения тоном промямлить:
— Ложись и ты. Секса не будет. Ни сегодня, ни вообще…
С героями, как известно, сроду хлопот не оберёшься. Герои, стоит их придумать, тут же берутся своевольничать, и такое порой откаблучивают, что прямо как Горький в своё время — хоть на пол вались с порезом на пузе от тобою же и даденного ножа! Жуть что вытворяют мерзавцы. Поэтому приходится то и дело приструнять.
Но едва приструнишь — другая напасть: усаживаются, такие все примерненькие-опрятные, и чаи гоняют, покуда их судьбы вершатся. Только молча-то разве ж высидишь, будь ты хоть тысячу раз выдуманный? Резать друг дружку нельзя, любить, видишь ли, запрещено — и чего? И тогда, чаю напимшись, принимаются они зубы чесать. И это уже хуже всякой поножовщины.
