Почти… Потому что иные вот с вон очень даже… В общем, целой главы подчас стоят. Отчего с ними-то и труднее всего. Залог успеха — мера в финтифлюшках. А меры этой никто никогда наверняка не знал, не знает, и долго ещё. Ибо литература, дети, не есть примитивное искусство сочинения историй, а есть бесконечная каторга по уточнению означенной меры с точностью до чёрт те какого знака после запятой, и суть разницы между Каменской и Бовари лишь в этом…

А уж как — мыслю я с запалом того самого (тоже заметили, да?) хирурга — осмелеть да ампутировать заодно и союзы, с которых предложения начинаю!.. а предложения я в девяти случаях из десяти начинаю с союзов; предложение, начатое со сколько-то члено-предложенистого слова, видится мне заведомо ущербным. Даже односложное и безличное. Ибо И дождило на мой убогий всяко лучше, чем просто Дождило, а без и — так уж и дождя никакого не нужно!.. Потом ору: аааааааааааа пропадай моя головушка! и уже как самый настоящий палач замахиваюсь с по-над плеча и одним щелчком убиваю исправленное, открываю расчётливо припрятанное исходное, восторгаюсь до ночи его на каждом шагу угловатостью и сучковатостью, и всё начинается сначала: первыми находят смерть Просто, Вообще и Наконец…

Вот, собственно, и все мои фокусы. Так и пеку: без никаких хлебных шариков товарища Гоголя и гнилых яблок гражданина Шиллера, и не кляните, что так подробно — подробно вы себе ещё не представляете. По-настоящему подробно — это уж, простите, экзистенциализм. Это когда ты неторопливо и всерьёз описываешь всё, что чувствуешь, сидя на унитазе, а описав (на последний слог ударяем), называешь почудней — типа, как съесть собаку, или вроде этого — и получается чистый Уитмен для бедных. В смысле, для богатых. Ну вы понимаете, о чём я.

Демонстрирую.

Один раз.

На примере всё той же чашечки кофе.

Вы задумывались вообще хоть когда-нибудь, сколько бесполезных телодвижений приходится совершить, чтобы доставить желудку это минутное удовольствие? Отслеживаем: встал (из кресла; встал из-под одеяла — самостоятельная новелла ещё на абзац), пошёл на кухню, взял чайник — пусто. Снял крышку, отвернул кран, налил — немного: полный он до завтра кочегариться будет. Завернул (это всё ещё о кране) — капает. Отвернул-завернул ещё раз — всё равно: бульк, бульк, бульк. Никогда не задумывайся по ком капает из крана — оно капает по тебе. Плюнул. В основном фигурально. Крышку на место, чайник на плиту, искать спички. Успел психануть, вспомнил, что намеревался вспомнить о чём-то другом, необычайно важном, но именно потому что важно и забыл уже навсегда. Нашёл, вынул одну, чиркнул — потухла. Пока доставал вторую, монолог: вашу по башке! кто такие спички делает, уроды? Зажёг-таки (на подробностях экономлю — щажу). Нет: на полную, чтоб поскорее. Газ синий-синий с белым-белым. Бесконечно на две вещи: на текущую из крана воду и горящий под чайником огонь. Некогда бесконечно. Из недоверия — эмпирик же — всё-таки тронул закопчённый бок: нет, холодный ещё. И сдвинул чуть влево, чтоб ручка не накалилась — вот теперь пусть кипит. Пока закипает, выбрал чашку. Пригляделся — нет, всё-таки сполосну. Сполоснул (капает, собака, ещё сильней). Шагнул за банкой (а это целый шаг), откупорил (согласен: всего-то, что крышечку отвернул, но всё равно ж движение), насыпал. Прямо так, через край, чтобы исключить манипуляции с ложкой. Нет, ещё чуть-чуть. Ну да: а теперь лишку, не назад же… А вот для сахара ложку уже надо: ящик выдвинул, выбрал (когда их там больше одной — автоматически проблема выбора), ящик задвинул, трижды из сахарницы зачерпнул — тут и на плите вскипело. Цап за ручку — всё-таки горячая. Рукав потянул (вместо прихватки), взял, налил, назад поставил. Холодильник растворил, пакет с молоком достал, а в нём по закону подлости на донышке. Но холодильник пока прикрыл, чтобы не… не помню, но знаю, что держать открытым нельзя. Чего было в чашку выцедил, пакет в мусорное, и снова в холодильник — за новым. Холодильник пока закрыть. Ножницы. Уголок отрезал, расстроился зачем-то, что отрезал больше, чем нужно — отрезал бы меньше, психовал бы, что меньше — подобрал его со стола — куда? в раковину? да нет уж, лучше сразу в ведро. Пакет всё это время в другой руке и из него, полного, грозит выплеснуться. Блин! Чашка-то где? (вспомнить что-то важное) Долил сколько надо. Оказалось, разницы практически никакой. И стоило связываться? Стоило: это и называется характер. Опять за ручку, молоко на полочку, захлопнул. Не поверил. Да захлопнулся он, захлопнулся!!! Назад к столу. Четыре оборота ложкой против часовой: правой у меня получается почему-то только против, а мешаю я только правой — и лишь после этого иди и пей.

И это ещё если без бутерброда!..

И так тридцать раз на дню — только чтобы кофе хлебнуть. А, допустим, душ принять? — рассказывать или представляете уже?.. А карманы затарить перед тем как из дома выйти (ключи, телефон, кошелёк, зажигалка, сигареты, блокнот — их же ещё найти нужно в этом-то бардаке)?.. А пожрать чего-нибудь сварганить, пусть это даже и не чахохбили, а обычные пельмени из морозилки (ну, помните уже: кастрюлька, кран, спички, уроды, непременно обжечься и сколько ни насыпь — всё равно или много или мало). Вот она где, экзистенция-то…

А потом вдруг: как же быстро жизнь пролетела!..

Но это — там. И тогда. А здесь и теперь…

Здесь и теперь у меня не было под рукой ни компа, ни «Явы», ни кофе. Были бумага с химическим карандашом и ядрёный самосад с чаем. Но с чаем разве чего сочинишь?!

В общем, писать мне, как водится, не хотелось.

Но я хорохорился и писал.

О чём? — спрашиваете! — естественно, о заблудившихся в дремучем лесу мальчике и девочке. Только я их местами поменял: её сделал постарше, мягко говоря, в теле и уже с пониманием. А парнишка получился совсем ещё шкет, Лёлькин сверстник. И родственниками они друг дружке не доводились. Что, в отличие от ситуации реальной, здорово развязывало мне, как автору, и руки, и мысли.

Они и познакомились-то у меня тут же, в чаще, заплутав каждый по-своему и совершенно раздельно. Картина их встречи мне нравилась, и я перечитывал её как не собой писанную — с замиранием и респектом: «Тёть, а ты кто? — Сам ты тёть, Томка я… — Эх, ничо себе! А я думал, таких имён уже не бывает…»

Да, да, тысячу раз да — именно Томка! А как, по-вашему, ещё следовало мне назвать её?..

А парнишка стал — ну? — ну конечно же, Лёнькой.

В остальном я был стоек и никаких дополнительных сходств с прототипами не допустил: тупо копировать портреты с характерами? — вот уж увольте.

Ну, разве иногда: «Тома, мы умрём? — Зачем умирать? Не будем мы умирать, Лёня. Мы с тобой теперь жить будем. Иди-ка сюда… Спи давай и ничего не бойся» — они тоже не знали ещё, что никого вокруг больше нет…

Признаваться ли, что вся эта бодяга была затеяна мною отнюдь не ради мелодрамы? Сказать по чести, терпеть не могу — наигрался, знаете, во все эти диалоги под луной. Мой нынешний прицел был похитроумней: историю скитаний современных Кая с Гердой я беспощадно разбавлял авторскими монологами сугубо мировоззренческого толка.

Это типичный ход. Отличительная черта большого художника. Толстовщина такая. Феллиниевщина. Даже самый ширпотребный писака знает, что из одного сюжета доброй каши, как из того топора, не сваришь. Надобно наполнять и приправлять. Вот я и приправлял — щедро и расточительно. Так солит, перчит и кардамонит повар, у которого одновременно жуткий насморк, паралич вкусовых рецепторов и полное на этой почве расстройство психики.

Порой я пугался, что из-за подлеска как бы попутных витийств уже и героев не разглядеть. И тогда говорил себе: стоп, а ну-ка. И отложив в сторону незавершённую страничку исповедальных нравоучений («Главное ведь в этой жизни добрать своё и доотдать себя. Взял, сколько смог, и отдал, что есть, вот оно и счастье» — в таком приблизительно духе), принимался за программное. Про, например, отравление Лёньки волчьей ягодой. И сам не замечал, как строк через ннадцать начисто забывал о мальчишке, и заливался соловьём про уморения ядами блудливых бурбонов и их любовниц, снова неминуемо выруливая на обобщения общечеловеческого звучания, отчего стремление сотворить этакую Книжку Обо Всём, торчало из текста до неприличного вызывающе — как ложка из добрых щей.