Стоять, Палыч, доставай свои ниточки-верёвочки. Попрошу всеобщего внимания: аттракцион называется «Чудеса ориентирования во времени». Тихо там, в задних рядах, следите за руками…

— Тима! Скачи на чердак, дорогой, тащи свечи!

— Прям щас, что ль? Зачем?

Они уже составляли меню парадного застолья, и выходило, что я снова встрял и снова не к месту. Ну да и ничего, потерпишь, вредина!

— Тащи-тащи, объясню.

— Сколько?

— Все тащи.

Он вздохнул, но потопал.

— Ну? — хитрюще улыбнулась Лёлька. — И как тебе?

— Блестяще! — с удовольствием соврал я, силясь вспомнить хоть слово из их трёпа.

Она просто завизжала от восторга:

— Я же говорила! Говорила!..

Тут и Тим вернулся. С коробом.

— Садимся, — скомандовал я и приступил к презентации своего гения. — Всё, что вы тут наметили, совершенно здоровско. И всё это нам по силам. Беда в том, что мы рискуем не угадать, когда именно зажигать ёлку. Но…

Меня вело, как какого Радзинского. Я театрально вышагивал по избе, размахивал руками и завывал:

— … нет: вы оцените элегантность придумки. В году всего пара дней, когда день равен ночи. Значит, всё, что нужно — замерить время от восхода до заката. По возможности точно. А потом — от заката до рассвета.

— А ночь-то зачем засекать? — встрял Тим. — От двадцати четырех отнять, вот ночь и получится.

— Погоди-погоди, в том и фокус, ночь тоже обязательно. Потому что хронометра у нас нету…

(Я чуть сдержался от того, чтобы не повторить это НЕТУ ещё пару раз: свои командирские Тимка — хоть тут его есть за что ущипнуть! — посеял «на гвоздике» в шалаше.)

— …и плясать надо от соотношения протяжённости дня и ночи. Но свечки на наше счастье стандартные, значит, сгорать будут за одно и то же время. Поэтому в минуту, когда солнце сядет за лес, мы зажжём первую. Догорит — зажжём вторую, и так далее, до самого восхода. А потом точно так же измерим длину светового дня. Это — осуществимо?

— Ну, в общем, да, — подтвердил Тим.

— А дальше всё просто, Ватсон. День, допустим, семь свечек с четвертью, а ночь — это, повторяю, к примеру — три с осьмушкой. И тогда календарное положение суток легко вычисляется с помощью пары простых арифметических действий. Правильно?

— Аф-фи-геть! — прошептала Лёлька.

— Ты что, врубилась? — не поверил ей брат.

— Нет, конечно. Но классно же.

— Классно, — согласился Тим. — И сколько свечек думаешь угробить? Этих хватит?

— Не знаю, — я правда не знал. — Должно, наверно… Так что сегодня подстрахуете меня, чтобы восход не проспал ненароком. А послезавтра доложу вам, какое у нас число.

— И насколько точно? — продолжал Тим.

Мне уже не нравился его скепсис.

— Ну, если считать сокращение дня линейным, то плюс-минус на день-другой ошибусь, не больше.

— Ну да, как же не линейное, — язвительно улыбнулся племянник. — Солнышко ж по кругу ходит…

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Я предлагаю сэкономить на парафине и исходить из того, что сегодня двадцатое.

— Двадцатое? — меня уже распирало.

— Двадцатое, — Тим превосходно держал удар.

— Чего двадцатое? Декабря хотя бы? Или как?

— Декабря.

— И с чего это вдруг?

— Так, во всяком случае, у меня помечено, — произнёс он с ленцой, и до меня дошло: дневник!

У него же там, небось, все ходы записаны. Типа: «1-го августа. Дядька чуть не дал дуба». Или что-нибудь навроде: «13 ноября. Этот говнюк залез ко мне на чердак и провоцировал на всякую мерзость».

А чего? Написано пером — и доказывай потом…

Вот это, я понимаю, номер… И не надо корчить Галилея и лезть на Пизанскую башню камушки с пёрьями ронять.

— Ты тоже знала? — спросил я у Лёльки.

— Ну, в общем, да, — виновато пожала она плечиком.

Молодцы. А я тут распинаюсь…

— А у тебя там ошибки быть не может?

— Ну, тоже, наверное, на день-два. Я же на бугре уже записывать начал. И потом пара перерывов была… Короче, погрешность та же, но свечи целы.

— Ну что ж, — смирился я, — тогда правом, данным мне штатом Шивариха, постановляю считать сегодня Двадцатым декабря, Новый год провести в соответствии, а следующее за ним утро провозгласить Первым января Первого года гиперновой эры. Так у себя там и запиши. Только гиперновую поменяй на что-нибудь поблагозвучней.

— Замётано, — хмыкнул он, и мы даже скрепили этот исторический момент рукопожатием.

Хотя, не будь мне и впрямь жаль свечного запаса, не удержался бы и проверил послезавтра, непосредственно в равноденствие, так ли уж верен Тимкин счёт… Или… тьфу ты, пропасть: это ж солнцестояние будет… Совсем запутали, черти.

— А всё равно со свечками здорово придумал, — подбодрила Лёлька, и нараспев: — Мужчина? А я вас недооценивала!

— Схлопочешь у меня…

— Ну конечно, чуть что, сразу и схлопочешь… Слушайте! А мой день рождения отмечать будем?

— А у тебя когда?

— Да двадцать пятого же!

— И сколько? Тринадцать?

— Обижаете, дяденька: полных четырнадцать!

— Совсем большая, — подтрунил Тим.

— О чём и речь.

— А мне седьмого сорок шесть бабахнет, — неожиданно вспомнил и я.

— Ой! Так мы с тобой оба рождественские получаемся, что ли? — удивилась Лёлька. — Только я католическая, а ты православный. Прикольно!

— Действительно, прикольно. А у тебя когда, Тим?

— Ну, до Тимкиного ещё далеко, он у нас апрель-

ский. Пятнадцатого, — опередила всезнайка.

И тут меня осенила просто-таки леденящая душу догадка.

— Тима, а ты не в курсе… В год, когда ты родился… Да нет, откуда тебе помнить…

— Ну почему же, всё правильно. Отец любил рассказывать, что с яйцами тогда в роддом припёрся, и всех медсестёр перецеловал, — и он с вызовом поглядел мне в глаза, и с ещё большим добавил: — Причём в тот год православная и католическая пасхи…

— Совпали… — закончил я за него.

— Ат-тас! — подытожила Лёлька, вряд ли понимая, что именно мы уточняем: ей понравилось само изобилие чудесных совпадений.

Определённо, сегодня был день открытий. И последнее стоило всех допрежних. Вон она, значит, разгадка, почему именно мы, а не кто ещё. Правда, если следовать дедовой логике, христианство тут совершенно не причём.

Но, господи, до чего же неисповедимы пути твои!..

Со следующего утра мы жили исключительно подготовкой к торжествам. Дни рождения было решено отметить одновременно и непосредственно за новогодним столом («Охота три раза накрывать!»). Правда, 25-го я всё-таки преподнёс имениннице скромный презентик. Это был небольшой и, в общем-то, довольно бездарный стишок, начинавшийся строкой «Эх, Лёля, Лёля, выпьем, что ли…». Так — знак внимания, не больше.

Тим подарил ей горжетку.

Ну, как горжетку — лисью шкурку. Ту, летнюю ещё.

В противоположность мне, он помнил о дате и готовился к ней со всем тщанием и скрытностью. Не только добыл и припрятал — выдубил или что там со шкурами делают, не знаю. И наверняка не без дедовой подсказки.

Лёлькиной благодарности не было границ. Она обмусолила брательника, и вышивала в обновке до самого отбоя, то и дело докалываясь: я ль на свете всех милее? Мы вежливо подыгрывали, и чувствовалось во всём этом что-то неловкое.

Меж тем до праздника оставалось меньше недели. Дел было впроворот, и всё-таки это были дела. Они наполняли ожидание сакральной теперь уже и с точки зрения нового летоисчисления ночи особым пафосом.

Обязанности распределились сами собой.

Ёлка была ясно за кем, и он снова не подкачал. Доставленная красавица оказалась самой красивой на моей памяти. Правда, заняла чуть не пол-избы, но так в том же и прелесть. Стараясь не остаться в стороне, я соорудил крестовину, отметив про себя очередное навязчивое совпадение: бабке креста не сколотил — хоть дереву…

Задекларированные снежинки, гирлянды и псевдоконфеты с начинкой из яблочных долек, а также стол и вся, державшаяся в жутком секрете культурная программа готовились непосредственно инициаторшей проекта. Проект грозился потрясти грандиозностью. Видимо, всё ещё верящая в Деда Мороза Лёлька как бы не без умыслу проговорилась Деду Илье, что отдала бы за пару петард целый ящик шипучки. С тем же успехом она могла обещать и вагон — чего-чего, а шампанского в Шиварихе было не достать ни по какому блату. Мандаринов, кстати, тоже.