– Я видел в четырех-пяти километрах от передовых позиций, – произнес Антуан с усилием, – хирургические передвижные госпитали, где кипятили инструменты… в старых кастрюлях… в обыкновенных печках…

– Это еще, на худой конец, можно объяснить. Трудно было справиться с наплывом… – Филип насмешливо хихикнул. – Спрос превышал предложение… Война не останавливается перед расходами! Она не считается с официальными наметками! Но вот что непростительно, друг мой, – продолжал он уже серьезным тоном, – это система мобилизации медицинского персонала – она была организована и проведена преступно! В распоряжении командования с первого дня имелись превосходнейшие кадры резервистов. И что же? Когда меня послали в первый раз в инспекционную поездку, я установил, что такие крупнейшие специалисты, как Дейтч, Алуэн, работали простыми санитарами в госпиталях, которыми руководили врачи двадцати восьми, тридцати лет от роду! Во главе крупнейших хирургических госпиталей стояли невежды, которые в лучшем случае могли вскрыть простой нарыв и которые решали вопросы о серьезнейших хирургических вмешательствах, ампутировали направо и налево; и все это только потому, что у них были четыре галуна на рукаве, и они не желали считаться с мнением мобилизованных врачей, работавших под их началом, – будь то крупнейшие хирурги!.. Нам пришлось потратить месяцы и месяцы – моим коллегам и мне, – чтобы добиться самых неотложных мероприятий. Пришлось буквально все поставить вверх дном, чтобы пересмотреть инструкции и поручить эвакуацию раненых врачам-профессионалам… Чтобы отказались, например, от нелепого порядка загружать сначала наиболее отдаленные госпитали, не считаясь ни с серьезностью ранения, ни с тем, как срочно нужна врачебная помощь. Очень часто отправляли в Бордо или Перпеньян раненных в голову, которые, естественно, не доезжали до места назначения, потому что умирали по дороге от гангрены или столбняка! А ведь в девяноста девяти случаях из ста этих несчастных можно было бы спасти, если бы необходимая операция была произведена в течение полусуток! – Вдруг негодование его улеглось, и он улыбнулся: – А знаете, кто мне много помог в начале моей работы? Вы будете удивлены! Одна из ваших пациенток, друг мой! Да вы ее знаете: мать той девочки, которую мы с вами уложили в гипс и отправили в Берк.

– Госпожа де Батенкур? – смутившись, пробормотал Антуан.

– Ну да! Вы писали мне о ней, помните, в четырнадцатом году?

В самом деле, в первые месяцы войны, когда Антуан получил открытку от Симона, в которой тот извещал, что мисс Мэри уехала в Англию, оставив больную девочку одну в Берке, он попросил Филипа заняться Гюгетой. Филип съездил в Берк и решил, что девочке можно без особого риска разрешить вставать с постели.

– Я часто встречался в то время с госпожой де Батенкур. Эта дама знала буквально весь Париж! В двадцать четыре часа она устроила мне аудиенцию, которой я безуспешно добивался в течение полутора месяцев; благодаря ей я смог лично увидеться с министром, поговорить с ним на свободе, изложить ему все мои претензии, все, что наболело у меня на сердце… Визит длился почти два часа, мой милый, И это решило все.

Антуан молчал. Он внимательно рассматривал пустую чашку, хотя рассматривать было нечего. Спохватившись, он для виду налил себе немного молока.

– А ваша маленькая протеже стала славной девушкой, – сказал Филип, удивляясь, что Антуан не расспрашивает его о Гюгете. – Я не теряю ее из виду… Она приходит показаться раз в три-четыре месяца…

"Знал ли он о моей связи с Анной?" – подумал Антуан. И заставил себя спросить:

– Она живет в Турени?

– Нет, в Версале, вместе со своим отчимом. Батенкур поселился в Версале, хотел остаться вблизи Парижа. Его лечит Шатено. Ну и невезучий этот Батенкур!

"Нет, – подумал Антуан. – Если бы он знал, он не сказал бы "невезучий".

– А вы знаете, как он был ранен?

– Да, смутно… Кажется, во время отпуска?

– Он два года провел на фронте, и хоть бы царапина! И потом ночью в Сен-Жюст-ан-Шоссе – он ехал в отпуск – их поезд задержался на запасных путях. И как раз в это время немецкие аэропланы бомбардировали вокзал! Когда его нашли, лицо у него было разбито вдребезги, один глаз потерян, другой под угрозой… Шатено систематически следит за его состоянием. Вы знаете, он почти ослеп…

Антуан вспомнил ясные, честные глаза Симона в тот вечер, когда тот пришел к нему на Университетскую улицу незадолго до мобилизации, после чего Антуан решил порвать с Анной.

– А что… – начал он. Голос его был так слаб, что Филип нагнулся к нему. – А госпожа де Батенкур с ним?

– Да ведь она в Америке!

– Ах, так! – Сам не зная почему, Антуан вдруг почувствовал облегчение.

Филип, молча, улыбаясь, пережидал, пока Дени поставит миску с вишневым компотом.

– Да… та дамочка… – начал Филип, медленно наливая себе компоту в тарелку и провожая взглядам Дени, выходившего из комнаты, – странное она, по-видимому, существо! – Он помолчал, держа ложку у рта. – А ваше мнение?

"Знает или нет?" – снова подумал Антуан.

Он неопределенно улыбнулся. (В присутствии Патрона Тибо терял весь свой апломб и как бы автоматически становился молодым врачом, который поначалу терялся в присутствии доктора Филипа.)

– Да, в Америке!.. Последний раз, когда я видел девочку, она мне сказала: "Мама, конечно, поселится в Нью-Йорке; там у нее много друзей". Говорят, что ее послал туда с каким-то поручением один из бесчисленных комитетов французской пропаганды… И что ее поездка совпала с возвращением в Соединенные Штаты некоего американского капитана, который состоял одно время в Париже при посольстве.

"Нет, – решил Антуан. – Явно не знает".

Филип выплюнул на тарелку косточки, обтер бородку и продолжал:

– По крайней мере, так утверждает Лебель; он все еще руководит госпиталем, основанным госпожой де Батенкур в ее имении возле Тура. Говорят, она до сих пор субсидирует госпиталь по-царски… Но Лебелю верить не приходится: утверждают, что и сам он, несмотря на свои седины, был… слишком интимным ее сотрудником… Тогда понятно, почему он бросил все и провел безвыездно в Турени всю первую зиму войны… А почему вы больше не пьете?

– Я с трудом выпиваю две чашки, – пробормотал, улыбаясь, Антуан. – Не выношу молока!

Филип не настаивал, сложил салфетку, поднялся с места.

– Пойдемте в кабинет! – Он дружески взял Антуана под руку и, продолжая разговаривать, направился к дверям. – А вы читали, какие условия мира предложили Центральные державы Румынии[111]? Симптоматично, не правда ли? Вот теперь они и с горючим. Да, им повезло! Что может принудить их теперь заключить мир?

– Прибытие американских войск!

– Ну, знаете… Если немцы этим летом не одержат решительной победы, а это маловероятно, хотя и говорят, что они вновь намереваются наступать на Париж, – то они в следующем году сумеют противопоставить американским материальным ресурсам и американским солдатам русские материальные ресурсы и русских солдат… Еще один резервуар, фактически неисчерпаемый… К чему, по-вашему, может привести борьба двух противников, примерно равных по силе, если ни тот, ни другой не хотят идти ни на какие компромиссы и если ни одна сторона не располагает превосходством сил, обеспечивающим победу? Они неизбежно будут противостоять друг другу до полного истощения.

– Значит, вы не надеетесь, что здравый смысл Вильсона может сыграть свою роль?

– Вильсон витает в облаках. И потом, в данный момент я убежден, что ни во Франции, ни в Англии не хотят мира. Я говорю о правителях. В Париже так же, как и в Лондоне, во что бы то ни стало жаждут победы; всякое поползновение к миру рассматривается чуть ли не как измена. Люди, подобные Бриану, вызывают подозрение. Вильсона ждет та же участь, если только он уже ее не дождался.

– Но ведь к миру можно принудить, – сказал Антуан, вспоминая свой разговор с Рюмелем.