Рюмель выслушал, не сделав ни единого жеста. Он внимательно смотрел на Жака.

– Я, может быть, придаю этим манифестациям черни не меньшее значение, чем вы, – произнес он наконец со спокойствием, которое лишь наполовину скрывало иронию. – Впрочем, заметьте, что проявления патриотического энтузиазма во всех европейских столицах гораздо многочисленнее и внушительней, чем протесты немногих смутьянов… Вчера вечером в Берлине миллионная манифестация прошла по городу, демонстрировала перед русским посольством, пела "Стражу на Рейне"[7] под окнами королевского дворца и осыпала цветами статую Бисмарка… Я, конечно, не отрицаю, что имеются и оппозиционные проявления, но их действие – чисто негативное.

– Негативное? – вскричал Штудлер. – Никогда еще идея войны не была столь непопулярной в массах!

– Что вы подразумеваете под словом "негативное"? – спокойно спросил Жак.

– Бог ты мой, – ответил Рюмель, делая вид, что ищет подходящее выражение, – я подразумеваю, что эти партии, о которых вы говорите, враждебные всяким помышлениям о войне, ни достаточно многочисленны, ни достаточно дисциплинированны, ни достаточно объединены в международном плане, чтобы представлять в Европе силу, с которой пришлось бы считаться…

– Двенадцать миллионов! – повторил Жак.

– Возможно, что их двенадцать миллионов, но ведь большинство – только сочувствующие, люди просто "платящие членские взносы". Не обманывайтесь на этот счет! Сколько имеется подлинных, активных борцов? Да к тому же многие из этих борцов подвержены патриотическим настроениям… В некоторых странах эти революционные партии, может быть, и способны оказать кое-какое противодействие власти своих правительств, но противодействие чисто теоретическое и, во всяком случае, временное: ибо подобная оппозиция может существовать лишь до тех пор, пока власти ее терпят. Если бы обстоятельства ухудшились, каждому правительству пришлось бы только немножко туже завинтить гайку либерализма, даже не прибегая к объявлению осадного положения, и оно сразу же избавилось бы от смутьянов… Нет… Нигде еще Интернационал не представляет собой силы, способной эффективно противостоять действиям правительства. И не могут же крайние элементы во время серьезного кризиса образовать партию, способную оказать решительное сопротивление… – Он улыбнулся: – Слишком поздно… На сей раз…

– Если только, – возразил Жак, – эти силы сопротивления, дремлющие в спокойное время, не поднимутся ввиду надвигающейся опасности и не окажутся внезапно неодолимыми!.. Разве, по-вашему, могучее забастовочное движение в России не парализует сейчас царское правительство?

– Вы ошибаетесь, – холодно сказал Рюмель. – Позвольте мне заявить вам, что вы запаздываете по меньшей мере на сутки… Последние сообщения, к счастью, совершенно недвусмысленны: революционные волнения в Петербурге подавлены. Жестоко, но о-кон-чатель-но.

Он еще раз улыбнулся, словно извиняясь за то, что правда, бесспорно, на его стороне. Затем, переведя взгляд на Антуана, выразительно посмотрел на ручные часы:

– Друг мой… К сожалению, мне некогда…

– Я к вашим услугам, – сказал Антуан, поднимаясь. Он опасался реакции Жака и рад был поскорее прервать этот спор.

Пока Рюмель с безукоризненной любезностью прощался с присутствующими, Антуан вынул из кармана конверт и подошел к брату:

– Вот письмо к нотариусу. Спрячь его… Ну, как ты находишь Рюмеля? рассеянно добавил он.

Жак только улыбнулся и заметил:

– До какой степени наружность у него соответствует внутреннему содержанию!..

Антуан, казалось, думал о чем-то другом, чего не решался высказать. Он быстро огляделся по сторонам, удостоверился, что никто его не слышит, и, понизив голос, произнес вдруг деланно безразличным тоном:

– Кстати… А как ты, случись война?.. Тебе ведь дали отсрочку, правда? Но… если будет мобилизация?

Жак, прежде чем ответить, мгновение смотрел ему прямо в лицо. ("Женни наверняка задаст мне тот же вопрос", – подумал он.)

– Я не допущу, чтобы меня мобилизовали, – решительно заявил он.

Антуан, чтобы не выдать себя, глядел в сторону Рюмеля и не показал даже вида, что расслышал.

Братья разошлись в разные стороны, не добавив ни слова.

– Уколы ваши действуют замечательно, – заявил Рюмель, как только они оказались вдвоем. – Я чувствую себя уже значительно лучше. Встаю без особых усилий, аппетит улучшился…

– По вечерам не лихорадит? Головокружений нет?

– Нет.

– Можно будет увеличить дозу.

Комната рядом с врачебным кабинетом, в которую они зашли, была облицована белым фаянсом. Посредине стоят операционный стол. Рюмель разделся и покорно растянулся на нем.

Антуан, повернувшись к нему спиной и стоя перед автоклавом, приготовлял раствор.

– То, что вы сказали, утешительно, – задумчиво проговорил он.

Рюмель взглянул на него, недоумевая, – говорит ли он о его здоровье или о политике.

– Но тогда, – продолжал Антуан, – почему же допускают, чтобы пресса так тенденциозно подчеркивала двуличие Германии и ее провокационные замыслы?

– Не "допускают", а даже поощряют! Надо же подготовить общественное мнение к любой случайности…

Он говорил очень серьезным тоном. Антуан резко повернулся. Лицо Рюмеля утратило выражение хвастливой уверенности. Он покачивал головой, вперив в пространство неподвижный задумчивый взгляд.

– Подготовить общественное мнение? – переспросил Антуан. – Оно никогда не допустит, чтобы из-за интересов Сербии мы были втянуты в серьезные осложнения!

– Общественное мнение? – сказал Рюмель с гримасой человека, всему знающего цену. – Друг мой, проявив некоторую твердость и хорошо профильтровав информацию, мы в три дня повернем общественное мнение в любую сторону!.. К тому же большинству французов всегда льстил франко-русский союз. Нетрудно будет лишний раз сыграть на этой струнке.

– Ну, это как сказать! – возразил Антуан, подходя ближе. Пропитанной эфиром ваткой он протер место укола и быстрым движением запустил иглу глубоко в мышцу. Молча наблюдал он за шприцем, где быстро понижался уровень жидкости, затем вынул иглу.

– Французы, – продолжал он, – восторженно приняли франко-русский союз. Но сейчас им впервые приходится подумать, к чему он их обязывает… Полежите минутку… О чем, собственно, гласит наш договор с Россией? Никому это не известно.

Он не задал прямого вопроса, но Рюмель охотно дал ответ.

– В тайны богов я не посвящен, – сказал он, приподнимаясь на локте. – Я знаю… то, что знают за министерскими кулисами. Заключено было два предварительных соглашения, в тысяча восемьсот девяносто первом и в тысяча восемьсот девяносто втором году, затем настоящий союзный договор, подписанный Казимир-Перье[8] в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Весь текст мне не известен, но – это ведь не государственная тайна – Франция и Россия обязались оказать друг другу военную помощь в случае, если одной из них станет угрожать Германия… С тех пор был у нас господин Делькассе. Был господин Пуанкаре, ездивший в Россию. Все это, ясное дело, уточнило и углубило наши обязательства.

– Значит, – заметил Антуан, – если сейчас Россия вмешается, противодействуя германской политике, то это она станет угрожать Германии! И тогда, по условиям договора, мы не обязаны будем…

На губах у Рюмеля появилась и быстро исчезла полуулыбка-полугримаса.

– Все это, друг мой, гораздо сложнее… Предположим, что Россия, неизменная покровительница южных славян, порвет завтра с Австрией и объявит мобилизацию, чтобы защитить Сербию. Германия, согласно договору с Австрией от тысяча восемьсот семьдесят девятого года, должна будет мобилизоваться против России… Ну, а эта мобилизация вынудила бы Францию выполнить обязательства, данные России, и немедленно мобилизоваться против Германии, угрожающей нашему союзнику… Это произошло бы автоматически…