– Нам идти только на девятый день. Времени много, увидим.

Но старший не заметил предостережения брата. Он нагнулся к Жаку и понизил голос:

– Знаешь ты Сайявара? Нет? Рябого? Сайявар родом из Пор-Бу[57]. Понимаешь? Он знает испанскую границу наизусть, как мы улицу Менильмюша[58]… – Он таинственно подмигнул. – Говорят, Испания, если даже и будет война, все равно останется нейтральной. Там свободно: ничто не помешает тебе по-человечески заработать кусок хлеба. И работы мы не боимся. Верно, Жюль?

Младший исподлобья взглянул на Жака. Его голубые глаза сверкнули металлическим блеском. Он проворчал:

– Не вздумай проболтаться об этом!

– Будь покоен, – сказал Жак, пожимая им руки.

Он задумчиво посмотрел им вслед и отрицательно покачал головой.

"Нет, только не это… Это не для меня… Бежать в нейтральную страну да, иногда это может иметь свое оправдание. Но бежать для того, чтобы "спокойно работать" и "зарабатывать кусок хлеба", в то время как другие… Нет! – Он сделал несколько шагов и снова остановился: – Но в таком случае что же, что?"

Анна решительным шагом подошла к телефону. Она хотела уже снять трубку, но вдруг ей пришло в голову: "Это глупо. Двадцать минут двенадцатого; он еще в больнице… Что, если я поймаю его у выхода? Там он не ускользнет от меня".

Она вспомнила, что отпустила шофера на все утро. Чтобы не терять ни минуты, а главное, чтобы не томиться ожиданием, она сразу, как только оделась, вышла из дому и села в такси.

– На улицу Севр! Я скажу, где остановиться.

Привратник больницы не заметил, чтобы доктор Тибо выходил.

Анна бросила взгляд на автомобили, стоявшие вдоль тротуара. Машины Антуана среди них не было. Но он мог поставить ее во дворе, и, кроме того, он не всегда выезжал по утрам на собственной машине.

Она снова села в такси. Прильнув грудью к стеклу, она следила за всеми, кто входил в главный подъезд и выходил из него. Без пяти двенадцать… Двенадцать… На башенных часах пробило двенадцать ударов, и в ответ на это почти сейчас же зазвонил колокол ближайшей церкви. Поток служащих, санитарок хлынул на тротуар.

Вдруг ее лоб стал влажным от пота. Она вспомнила, что существует другой выход – в переулок. Она торопливо выбралась из такси и пошла пешком, предупредив привратника, чтобы он задержал доктора, если тот выйдет.

Тротуар был узкий, запруженный спешившими людьми. По мостовой ехали автомобили, грузовики… Адский шум многолюдных улиц… У нее закружилась голова, и она остановилась. В висках у нее стучало. Она закрыла глаза и хладнокровно спросила себя, не лучше ли было бы умереть. Но сейчас же взяла себя в руки, как лунатик, двинулась вперед, дошла до подъезда, до привратницкой.

– Доктор Тибо? Да, да, он уже ушел из больницы, только что…

Она ничего не ответила, не поблагодарила и, как фурия, выскочила из подъезда. Что делать? Еще раз позвонить на Университетскую улицу? (Она несколько раз звонила вчера. Звонила сегодня, сразу после ухода Антуана. По крайней мере, так сказал ей Леон. "Уже ушел?" – спросила она. Но говорил ли Леон правду? В четверть восьмого?..)

Она снова вошла в привратницкую.

– Нельзя ли позвонить по телефону? У меня срочное дело.

Линия была перегружена. Пришлось ждать. Наконец она добилась, чтобы ее соединили.

– Господина Антуана нет дома. Он предупредил, что не вернется к завтраку…

У Леона был самый безразличный тон. Теперь Анна ненавидела его. Она не могла больше выносить этот вежливый, тягучий голос, постоянно встававший между Антуаном и ею, мешавший непосредственному, живому, почти физическому соприкосновению, которое она вымаливала на другом конце провода.

Не сказав ни слова, она повесила трубку и снова очутилась на тротуаре. "Ладно, все равно! Я поеду туда!.. Я увижу, лгут они мне или нет!"

Прежде всего надо было вернуться в свое такси. Она побежала, пробираясь сквозь толпу, в бешенстве, что уступает этой подхлестывавшей ее страсти, но не в силах противостоять ей.

– Университетская улица, четыре-бис.

Еще издали заметив свежевыкрашенный фасад, шторы, ворота, она вдруг почувствовала себя скованной страхом. Она представила себе, как Антуан, потревоженный во время завтрака, выходит из глубины прихожей с салфеткой в руке, высокомерно глядя на нее. Что она скажет ему? "Тони, я люблю тебя"? Ее внезапно охватил ужас перед ним, перед его нахмуренными бровями, решительным подбородком, перед раздраженным и жестким взглядом, который рисовался ей так живо.

Может быть, написать ему?

Она попросила бланк пневматички и наскоро написала: "Я должна тебя видеть, Тони, хотя бы на одну минуту. Когда угодно, где угодно. Позвони мне. Я жду. Я должна тебя видеть, мой Тони".

Эту фразу она повторяла себе не переставая. "Я должна его видеть". Она была уверена, что если увидится с ним хоть на одну минуту, то найдет слова, чтобы удержать его, чтобы снова завладеть им.

Она опустила письмо в ящик и убежала, стыдясь самой себя.

Когда пневматичка прибыла на Университетскую улицу, Антуан еще сидел за столом.

– Да нет, я верю вам, дорогой мой, – сказал он Руа, когда юноша с разгоревшимся лицом рассказал ему о шовинистических манифестациях, в которых он принимал участие накануне вечером. – У меня слишком много оснований вам верить! Мы наблюдаем сейчас бурную вспышку патриотизма… Только знаете, что мне напоминают эти славные юнцы, которые разгуливают по бульварам, желая доказать, что они одобряют войну?..

Леон вручил ему письмо. Антуан узнал почерк. Взгляд его омрачился.

– Они напоминают мне рекламу, которую я видел на стенах парижских домов, когда был еще мальчишкой… – Продолжая говорить, он, не глядя, надорвал письмо. Наконец он взглянул на бумагу, тотчас разорвал ее на мелкие клочки и закончил фразу: – На картинке было изображено стадо гусей… Они криками приветствовали повара, вооруженного длинным острым ножом… И надпись: "Да здравствует страсбургский пирог!" – Он бросил в тарелку обрывки письма и замолчал.

Между ним и Анной не произошло никакого объяснения. Просто со времени своей встречи с Симоном Антуан упорно избегал всякого посещения, всякого свидания, всякого телефонного разговора. Эта уклончивость, совсем ему не свойственная, не была преднамеренной, он сам страдал от нее, так как во всем любил ясность. Он намеревался решительно поговорить с Анной. Он даже думал об этом разговоре по нескольку раз в день – каждый раз, когда Леон, опустив глаза, встречал его неизменной формулой: "Господина Антуана просят к телефону". Но часы следовали один за другим, изнуряющие часы, и в те редкие минуты, когда Антуан убегал от своих профессиональных занятий, он с тревогой углублялся в чтение газет или же с болезненной готовностью позволял завладеть собой всем тем, кого он встречал и кто, как и он, не мог больше ни говорить, ни думать ни о чем, кроме войны. По временам он удивлялся, что испытывает теперь только враждебное равнодушие к женщине, которую ему не в чем было упрекнуть и которая, как бы там ни было, неделю назад еще занимала такое большое место в его жизни.

Он считал свой случай из ряда вон выходящим. Он не подозревал, что подчиняется общему закону. Толчки, сотрясавшие Европу, пошатнули все личное; искусственные узы, соединявшие людей, ослабевали, рвались сами собой; ветер, предвестник грозы, проносившийся над миром, срывал с веток тронутые червоточиной плоды.

Еще не было двенадцати, когда Жак вернулся на улицу Обсерватории.

Женни не ждала его так рано. Она смущенно призналась, что проспала до девяти часов. Все утро она жадно читала газеты, отыскивая хоть какие-нибудь известия об Австрии. Как только она заговаривала о судьбе матери, оставшейся в Вене, голос у нее начинал дрожать. Она встала и прошлась по комнате, закрыв лицо руками.