– Вот и я!

Женни вздрогнула: она не заметила, как вошел Жак.

Он сел рядом с ней. Лоб его был покрыт крупными каплями пота. Резко тряхнув головой, он откинул прядь волос и вытер лицо.

– Хорошая, очень хорошая новость во всем этом хаосе! – сказал он вполголоса. – Нам передали по телефону сообщение, полученное через Брюссель от германских социал-демократов. Они не отказываются от борьбы, наоборот! Жорес прав: эти люди – наши братья, они не струсят! Они переживают там те же тревоги, что и мы. И они более чем когда-либо хотят сохранить связь, чтобы иметь возможность действовать сообща. Но так как в Германии осадное положение, сношения между ними и нами будут очень затруднены. И вот они посылают к нам через Бельгию делегата, Германа Мюллера, который должен приехать завтра и, как видно, облечен широкими полномочиями. Все думают, что он едет договариваться с французскими социалистами относительно немедленного и широкого выступления против сил войны. Понимаете? В "Юма" все надежды сосредоточились сейчас на этом неожиданном посланце, на этой решающей завтрашней встрече Мюллера и Жореса – встрече двух пролетариатов… И, конечно, они выработают вместе окончательные решения! По мнению Стефани, речь идет сейчас о том, чтобы организовать наконец в обеих странах широкое выступление рабочего класса – не меньше. Давно пора! Но никогда не поздно. Всеобщая забастовка может еще спасти все!

Он говорил быстро, отрывисто, невольно заражая лихорадочностью своего тона.

– Патрон решил опубликовать завтра грозную статью… Нечто вроде "Я обвиняю" Золя…

По неопределенно-вопросительному взгляду Женни он увидел, что это сравнение, – которое, впрочем, принадлежало не ему, а Пажесу, секретарю Галло, – не вызвало в ее уме никакого отчетливого представления, и в течение нескольких секунд он с жестокой ясностью ощущал все, что еще разделяло их.

– Вы только что говорили с Жоресом? – спросила она наивно.

– Нет, сегодня не говорил. Но я стоял на лестнице с Пажесом в тот самый момент, когда Жорес выходил из редакции. Он, как всегда, был окружен группой друзей. Я слышал, как он сказал им: "Все это я вставлю в мою завтрашнюю статью, вот увидите! Я разоблачу всех виновных! На этот раз я хочу сказать все, что знаю!" И, честное слово, мне кажется, он смеялся, этот изумительный человек! Да, он смеялся! У него особенный смех, смех добродушного великана, бодрящий… Затем он сказал: "Но прежде всего идемте обедать. В ближайший ресторан, согласны? К Альберу".

Она молчала, устремив на Жака внимательный взгляд.

– Вам интересно было бы взглянуть на него вблизи? – спросил он. Пойдемте в "Круассан", закусим. Я покажу вам Жореса… Я голоден. Имеем же право пообедать и мы с вами!

Было около десяти часов. Большинство завсегдатаев уже ушло из ресторана. Жак и Женни заняли столик справа, где было мало народу.

Жорес и его друзья сидели слева от входа, параллельно улице Монмартр, за длинным столом, составленным из нескольких маленьких.

– Вы видите его? – спросил Жак. – На скамейке, вон там, посередине, спиной к окну. Посмотрите, он повернулся и говорит с Альбером, содержателем ресторана.

– У него не такой уж встревоженный вид, – прошептала Женни с удивлением, восхитившим Жака; он взял ее за локоть и ласково сжал его. – А остальных вы тоже знаете?

– Да. Направо от Жореса сидит Филипп Ландриё. Толстяк налево – это Ренодель. Напротив Реноделя – Дюбрейль[53]. Рядом с Дюбрейлем – Жан Лонге[54].

– А женщина?

– Это кажется, госпожа Пуассон, жена того субъекта, что сидит напротив Ландриё. Рядом с ней – Амедей Дюнуа[55]. Напротив братья Рену. А вон тот, который только что вошел и стоит около стола, – друг Мигеля Альмерейды[56], сотрудник "Боннэ руж"… Я забыл, как его…

Короткий треск – словно где-то лопнула шина – прервал его слова; за ним почти немедленно вторично раздался тот же звук и звон разбитого стекла. Вдребезги разлетелось зеркало на внутренней стене зала.

Секунда оцепенения, затем оглушительный рев. Весь зал, вскочив с мест, обернулся в сторону разбитого зеркала. "Стреляли в зеркало!" – "Кто?" "Где?" – "С улицы!" Два официанта бросились к дверям и выбежали на улицу, откуда неслись крики.

Жак инстинктивно встал и, вытянув руку, чтобы защитить Женни, искал глазами Жореса. На секунду он увидел его. Вокруг патрона стояли его друзья; он один, очень спокойный, остался сидеть на месте. Жак увидел, как он медленно нагнулся, словно искал что-то на полу. Потом Жак перестал его видеть.

В эту минуту мимо столика, где сидел Жак, пробежала г-жа Альбер, жена содержателя кафе, с криком:

– Кто-то стрелял в господина Жореса!

– Побудьте здесь, – шепнул Жак, положив руку на плечо Женни и вынуждая ее снова сесть.

Он устремился к столу Жореса, откуда слышались взволнованные голоса: "Доктора, скорее!", "Полицию!". Толпа жестикулировавших людей кольцом оцепила друзей Жореса и не давала подойти ближе. Жак локтями проложил себе путь, обошел вокруг стола и пробрался наконец в угол зала. Наполовину скрытое спиной наклонившегося Реноделя, на обитой клеенкой скамье лежало тело. Ренодель выпрямился и бросил на стол красную от крови салфетку. Жак увидел лицо Жореса: лоб, бороду, полуоткрытый рот, Как видно, он потерял сознание. Он был бледен, глаза его были закрыты.

Какой-то человек, один из посетителей ресторана, очевидно, врач, прорвал кольцо. Он уверенно сорвал с Жореса галстук, отстегнул воротничок, схватил свесившуюся руку и нащупал пульс.

Несколько голосов покрыли гул: "Тише, тише! Тс-с!.." Все взоры были прикованы к незнакомцу, державшему руку Жореса. Он молчал. Он стоял, низко нагнувшись, но его лицо – лицо ясновидящего – было поднято к карнизу; веки дрожали. Не изменив позы, ни на кого не глядя, он медленно покачал головой.

Любопытные потоками вливались с улицы в кафе.

Раздался голос Альбера:

– Заприте дверь! Заприте окна! Опустите ставни!

Толпа, отхлынув, оттеснила Жака на середину зала. Друзья Жореса подняли тело и осторожно понесли, чтобы положить на два наспех составленных стола. Жак пытался увидеть его. Но толпа вокруг раненого становилась все теснее. Он различал только угол белого мраморного стола и две торчавшие подошвы, запыленные, огромные.

– Пропустите доктора!

Андре Рену привел врача. Двое мужчин вошли в круг, который тут же снова сомкнулся за ними. Раздался шепот: "Доктор… Доктор…" Потянулась бесконечно долгая минута. Воцарилось тревожное молчание. Затем по всем этим склоненным затылкам пробежала дрожь, и Жак увидел, что все те, кто был еще в шляпах, обнажили головы. Два глухо повторяемых слова передавались из уст в уста.

– Он умер… он умер…

С полными слез глазами Жак обернулся, ища взглядом Женни. Она стояла, готовая броситься на его зов, ожидая лишь знака. Она пробралась к нему и безмолвно ухватилась за его руку.

Отряд полицейских ворвался в ресторан и стал очищать зал. Жак и Женни, прижатые друг к другу, оказались захваченными водоворотом, толкавшим и уносившим их к дверям.

В ту минуту, когда они были уже у выхода, какому-то человеку, который вел переговоры с полицейскими, удалось проникнуть в кафе. Жак узнал в нем социалиста, друга Жореса, Анри Фабра. Он был бледен как полотно. Он спросил, запинаясь:

– Где он? Перевезли его в больницу?

Никто не решился ответить.

Чья-то рука робко указала в глубь зала. Фабр взглянул туда; в центре пустого пространства под резким светом виднелся ворох черной одежды, распростертой на мраморе, как труп в морге.