Жиз слушала их с глазами, полными слез.

Она проговорила со вздохом:

– Я навещу ее перед отъездом.

– Перед отъездом?

Обе служанки запротестовали. Они твердо решили отговорить Жиз возвращаться в Англию. Г-н Антуан оставил им денег на несколько месяцев. Адриенна уже представляла себе и с удовольствием описывала, как они заживут здесь втроем. Она оглушила девушку своими проектами. Показала ей вырезанный из утренней газеты "Призыв к французским женщинам, желающим содействовать защите отечества". В возможности проявить свою преданность родине, принести пользу недостатка не было!

Детские сады для детей мобилизованных, пункты раздачи молока для грудных младенцев, изготовление перевязочных материалов, работа в военных пошивочных мастерских и т.д. Каждый обязан принять участие в защите родины! Надо только выбрать.

Жиз улыбалась, поддаваясь искушению. Ничто не заставляло ее торопиться обратно. Во Франции она и в самом деле могла оказаться полезной.

Ни консьержка, ни служанки не догадались произнести имя Жака. Жиз думала, что он в Швейцарии, и ей в голову не пришло спросить о нем. Только на третий день она случайно узнала из болтовни Клотильды, что в день ее приезда он был в Париже. Но разыскала ли бы она его, даже и зная об этом раньше? Никому не был известен его адрес. Да и стала ли бы она пытаться его увидеть?

На лестнице редакции "Этандар", еще не поднявшись на площадку, Жак заметил на соломенном половичке перед дверью Мурлана бидон для молока и с досадой вскричал:

– Его нет дома!

В самом деле, никто не ответил на звонок. На всякий случай Жак размеренно постучал три раза.

– Кто там?

– Тибо.

Дверь отворилась. Мурлан стоял, голый по пояс, с намыленными волосами и бородой.

– Прошу прощения! – сказал он, увидев Женни. – Мальчугану следовало предупредить, что с ним дама. – Он толкнул ногой дверь. – Входите… Садитесь.

У двери стоял соломенный стул, на который Женни опустилась, едва успев войти.

Окна были закрыты. В комнате пахло картоном, клеем, селитрой, пылью. Перевязанные пачки газет лежали повсюду – на столе, на садовой скамейке, в сломанной лохани. На полу, рядом с плошкой опилок, валялся в углу старый газовый счетчик с разобранной на части и сплюснутой трубкой, которая выдавалась вперед, словно обрубленный сук.

Мурлан снова пошел на кухню.

– Я только что вернулся. Вид был, как у бандита… – крикнул он издали, фыркая под краном. Вскоре он появился в чистой рубашке, размашистыми движениями вытирая голову полотенцем. – Провел всю ночь на улице, как дурак… Как трус… Ты понимаешь, мобилизация означала для меня обыски, аресты… Обыск – ладно! Пусть приходят!.. Здесь ничего больше нет, я приготовился, но арест – черт побери!.. Я решил немного подождать… О, не потому, чтобы я так уж боялся попасть в укромное местечко, – пояснил он, бросив насмешливый взгляд на Женни. – Я никогда не жил так спокойно, как в те месяцы, которые провел за решеткой. Пожалуй, если бы не тюрьма, у меня никогда не нашлось бы времени, чтобы обдумать мои книги и написать их… Но мне вовсе не хотелось попасть в первую же партию!.. Вчера шпики везде рыскали понемногу: у Пюльте, у Гельпа… Даже в "Эглантин". У них неплохая полиция. Только они ничего не нашли. Кроме воззвания Пьера Мартена – "Призыв к здравому смыслу", знаешь? Они сцапали его в тот самый момент, когда товарищи выносили всю пачку из типографии. Что касается Клесса, Робера Клесса из "Ви увриер"[70] – этот юноша был освобожден от военной службы и никогда не был солдатом, – то, как видно, на него донесли: кажется, его обвиняют в том, что он написал антимилитаристскую листовку, и теперь он сидит под замком, ожидая ближайшего заседания призывной комиссии, которая пошлет его на передовую… Я узнал об этом вчера вечером. Предостережение любителям!.. Короче говоря, я сказал себе, что было бы глупо попасть к ним в лапы, – и улизнул…

– Ну а дальше?

– Понадеялся, что найду приют у товарищей. Как бы не так! У Сирона было бы не лучше, чем здесь. Поэтому я пошел к Гюйо – никого. К Котье – никого. К Лассеню, к Молини, к Валлону – никого. Все они, голубчики, дали тягу, как я! Вот и пробродил всю ночь где попало один. Утром, в Венсене, я купил газеты и понял, что был попросту старым дураком. И пришел домой. Вот и все! – Он взглянул на Жака из-под мохнатых бровей: – Читал ты газеты, мальчуган?

– Нет.

– Нет?

Взгляд Мурлана скользнул по Женни и снова устремился на молодого человека. Казалось, он устанавливал какую-то связь между присутствием Женни и тем фактом, что на следующий день после мобилизации, в десять часов утра, Жак еще не знал последних новостей. Из кармана черной блузы, висевшей на гвозде, он достал сверток газет; затем кончиками пальцев, словно прикасаясь к чему-то нечистому, вынул из кипы одну газету, а остальные бросил на выложенный плитками пол.

– На голубчик, позабавься, если у тебя есть настроение смеяться. Я вынослив, но тут мне показалось, что меня ударили в живот! "Боннэ руж" газета Мерля и Альмерейды! За одну ночь она превратилась в рупор правительства Пуанкаре! Кто бы мог подумать! Посмотри.

Пока Мурлан снимал с гвоздя свою блузу и яростно натягивал ее на себя, Жак вполголоса прочитал:

– "Мы уполномочены официально заявить, что правительство не воспользуется списком Б… Правительство доверяет французскому народу и, в частности, рабочему классу. Всем известно, что оно пыталось – и еще пытается – сделать все возможное, чтобы сохранить мир. Вполне определенные заявления наиболее решительных революционеров…"

– "Наиболее решительных революционеров"!.. Сволочи! – проворчал Мурлан.

– "…таковы, что они полностью успокаивают правительство… Все французы сумеют исполнить свой долг… Это-то и хотелось подчеркнуть правительству, отказываясь использовать список Б".

– Ну? Что ты об этом думаешь, мальчик? Я прочел два раза, прежде чем хорошенько понял, что это означает. Ничего не поделаешь – факт очевиден… Это означает следующее: французский пролетариат так весело соглашается на их войну и сопротивление рабочего класса столь мало опасно, что правительство отказывается от профилактических арестов… Понимаешь? Оно как бы обращается ко всем революционерам и ласково треплет их за ушко: "Ах вы, забияки, мы прощаем вам вашу строптивость! Идите и выполняйте свой солдатский долг!" Добренькое правительство с веселым смехом рвет черные списки и оставляет неблагонадежных на воле… Потому, что сегодня неблагонадежные – не в счет. Понимаешь?

Он смеялся, и в этом необычном, громком, режущем смехе, искажавшем его лицо – лицо старого Христа, – было что-то пугающее.

– Неблагонадежных нет! Их больше нет! Понимаешь, что это значит? И представляешь себе, какие категорические заверения должны были дать министерству лидеры революционных партий, чтобы правительство обрело такую уверенность в себе! Чтобы оно могло без всякого риска позволить себе подобный жест великодушия в первый же день войны! Они попросту выдали нас правительству, эти негодяи!.. Да! Теперь конец. Безусловно, конец! Теперь командует генеральный штаб. Слово принадлежит теперь не тем, кто идет воевать, а тем, кто делает войну!

Заложив руки за спину под развевающейся блузой, он отошел на несколько шагов.

– И все же, черт побери, – вскричал он вдруг, круто повернувшись, – и все же я не могу этому поверить! Не могу поверить, что это действительно конец!

Жак вздрогнул.

– И я тоже, – глухо проговорил он. – Я не могу поверить, что больше ничего нельзя сделать! Даже сейчас!

– Даже сейчас! – как эхо, отозвался Мурлан. – И тем более через несколько дней, через несколько недель, когда все это жалкое стадо понюхает пороху!.. Ах, если бы Кропоткин был здесь!.. Или кто-нибудь другой, все равно кто, кто-нибудь, кто сказал бы то, что надо сказать, и сумел бы заставить себя слушать! Наши товарищи подчинились этой войне, потому что им налгали, потому что лишний раз злоупотребили их доверием. Но, быть может, достаточно было бы какого-нибудь пустяка, внезапного пробуждения сознания, чтобы все сразу переменилось!