Он почти тотчас же согласился:

– Верно, верно, я вас понимаю.

– И вы видите теперь, почему, несмотря на мою большую к ней любовь, несмотря на нашу постоянную близость, одним словом – несмотря на все, есть вещи, о которых я не могу с ней говорить… – Она выпрямилась. – Совсем не могу. – И быстрым движением, как будто желая кончить разговор, распахнула двери: – Пойдемте завтракать.

Стол был накрыт во дворе, под навесом возле кухни. Завтрак кончился быстро. Женни ела мало Антуан не успел сделать ингаляцию перед завтраком и с трудом глотал пищу. Один лишь Даниэль оказал честь Клотильдиной стряпне: телячьей грудинке с зеленым горошком. Ел он молча, с безразлично-рассеянным видом. Когда завтрак подходил к концу, он, в ответ на какое-то замечание Антуана о Рюмеле и "героях тыла", нарушил свое молчание и разразился ядовитой апологией "дельцов". (Лишь они одни сумели использовать события, так сказать, "на потребу человеку"…) И в качестве примера с насмешливым восхищением рассказал о чудесном возвышении своего бывшего патрона, "этого гениального жулика Людвигсона". С начала военных действий Людвигсон переселился в Лондон и, по словам людей сведущих, во много раз умножил свое состояние, основав при весьма подозрительной поддержке банкиров Сити и кое-кого из английских политических деятелей Акционерное общество по снабжению горючим, пресловутое АОГ.

"Через несколько лет она будет странно похожа на свою мать", – думал Антуан, не переставая дивиться тому, как изменилась за эти четыре года Женни. После родов, кормления ребенка она раздалась в бедрах, в груди, шея ее утратила прежнюю хрупкость. Но эта округлость не портила ее: даже смягчала протестантскую чопорность осанки, заносчивую посадку головы, немного суховатую тонкость лица. Правда, глаза остались прежними: они смотрели с тем же выражением одиночества, спокойного мужества, печали выражением, которое так поразило Антуана, когда он увидел ее в первый раз еще девочкой, в момент бегства Даниэля и Жака… "Но как бы то ни было, подумал Антуан, – сейчас она держится гораздо свободнее. Трудно понять, чем она так очаровала Жака… В ней было тогда что-то очень неприятное! Неприятная смесь застенчивости и гордости, леденящая замкнутость! Теперь, по крайней мере, не кажется, что малейшее движение, которым она открывает себя другим, стоит ей сверхчеловеческих усилий! Сегодня утром она действительно говорила со мной с полным доверием… Она действительно была чудесна сегодня утром… Но никогда, увы, у нее не будет той прелести, той мягкости, как у ее матери… Никогда… У нее тот тип благородства, в котором есть что-то, как будто говорящее вам: "Я не стараюсь ничем казаться. Мне все равно, нравлюсь я вам или нет. Мне достаточно, что я такая, какая есть…" О вкусах не спорят. Но это не мой тип… И все-таки она переменилась к лучшему".

Было решено, что Антуан сразу же после завтрака проводит Женни в госпиталь и увидится с г-жой де Фонтанен.

Пока Даниэль, снова растянувшись на шезлонге, пил кофе, а Женни пошла будить Жан-Поля, Антуан, воспользовавшись передышкой, поднялся в свою комнату и наспех сделал ингаляцию: он боялся устать за день.

Обычно Женни ездила в госпиталь на велосипеде. Она и сейчас взяла его с собой для обратного пути и вместе с Антуаном направилась пешком через парк к дому, где помещался госпиталь.

– Даниэль, по-моему, очень переменился, – начал Антуан, когда они вышли на дорогу. – Что он, действительно не работает?

– Ничего не делает!

В словах Женни прозвучал упрек. И утром и потом, за завтраком, Антуан уже успел заметить, что между братом и сестрой не все ладно. Это его удивило: он помнил, как предупредительно и нежно Даниэль относился раньше к Женни. И он подумал, что, быть может, и в этом отношении Даниэль тоже опустился.

Несколько минут они шли молча. Нежная молодая листва лип бросала на землю неровную тень, испещренную золотистыми пятнами. Под старыми деревьями стоял тяжелый, влажный воздух, как перед дождем, хотя небо было совершенно чистое.

– Слышите? – сказал Антуан, подымая голову. За забором сада благоухала цветущая сирень.

– Он мог бы, если бы хотел, работать в госпитале, – сказала Женни, не обращая внимания на сирень. – Мама много раз его просила. И каждый раз он отвечает: "С моей деревяшкой я не способен ни на что!" Но это только отговорка. – Она взялась за руль велосипеда левой рукой, чтобы идти рядом с Антуаном. – Просто он никогда не был способен что-либо делать для других. А сейчас и того меньше.

"Она несправедлива к Даниэлю, – подумал Антуан. – Она должна быть ему благодарна за то, что он возится с ее ребенком".

Женни помолчала. Потом сухо отчеканила:

– Даниэль полностью лишен общественной жилки.

Эти слова прозвучали неожиданно… "Она все мерит по Жаку, – с раздражением подумал Антуан. – И о Даниэле судит с точки зрения Жака".

– Знаете, неполноценный человек достоин всяческого сожаления, – с грустью произнес Антуан.

Но Женни думала только о Даниэле и довольно резко возразила:

– Его могли бы убить! Чего же он жалуется? Он ведь остался жив! – И продолжала, не отдавая себе отчета в жестокости своих слов: – Нога? Он и хромает-то чуть-чуть. Разве так уж трудно помочь маме вести отчетность по госпиталю? И если он не испытывает желания быть полезным коллективу…

"Опять словечко Жака", – подумал Антуан.

– Что же мешает ему вернуться к живописи?.. Нет, это совсем не то. Это не от болезни, а от характера! – Взвинченная собственными словами, Женни незаметно для себя ускорила шаги. Антуан задыхался. Заметив это, она пошла медленнее. – Даниэль всегда жил слишком легкой жизнью… Все ему должно доставаться даром! А теперь просто-напросто страдает его тщеславие. Он никогда не выходит за калитку, не ездит в Париж. Почему? Да потому, что ему стыдно показываться на людях. Он никак не может примириться с мыслью, что приходится отказаться от своих былых "успехов". От прежней жизни! От жизни юного красавца! От беспутной жизни! От той безнравственной жизни, которую он вел перед войной!

– Вы жестоки, Женни!

Она посмотрела на улыбавшегося Антуана и, подождав, пока улыбка не исчезнет с его лица, решительно заявила:

– Я боюсь за мальчика!

– За Жан-Поля?

– Да! Жак открыл мне глаза на многое. Я задыхаюсь теперь в этой среде… которая стала мне чуждой! И не могу примириться с мыслью, что именно в этой атмосфере должен расти Жан-Поль.

Антуан даже выпрямился, будто не совсем понял слова Женни.

– Я говорю вам все это потому, что доверяю вам… – добавила Женни. Потому, что мне со временем понадобятся ваши советы… Я глубоко привязана к маме. Восхищаюсь ее мужеством, благородством, всей ее жизнью. И никогда не забуду, как она была добра по отношению ко мне. Но что поделаешь? Мы не сходимся ни в чем! Буквально ни в чем! Конечно, я уже не та, что была в четырнадцатом году. Но и мама тоже очень переменилась. Вот уже четыре года, как она руководит госпиталем; четыре года она что-то устраивает, что-то решает, четыре года без конца распоряжается, требует к себе уважения, повиновения. Она полюбила власть… Она… Короче, она стала совсем другая, уверяю вас!

Антуан сделал уклончивый жест человека, не слишком убежденного словами собеседника.

– Прежде мама была само всепрощение, – продолжала Женни. – И хотя она всегда была по-настоящему верующая, она никогда не пыталась навязывать другим своих убеждений! А теперь!.. Если бы вы слышали, как она наставляет своих больных!.. И, конечно, самые послушные и смиренные остаются на излечении дольше прочих…

– Вы жестоки, – повторил Антуан. – Во всяком случае, несправедливы.

– Может быть… Да… Может быть, напрасно я рассказываю вам все это. Не знаю, как бы объяснить так, чтобы вы меня поняли… Ну, например, мама говорит; "наши солдатики"… Говорит; "боши"…