Методически продолжаю свои попытки приспособиться к жизни. Упражнения воли, которые благотворны уже сами по себе. Снова начал читать газеты. Война, речь фон Кюльмана в рейхстаге[113]. Он очень справедливо сказал, что никогда мир не установится, покуда всякое предложение будет заранее считаться маневром, попыткой разложить противника. Союзная пресса снова пытается ввести в обман общественное мнение. Но эта речь вовсе не "агрессивна", нисколько, скорее даже умиротворяющая и многозначительная.

(Написал это не без некоторого кокетства. Я по-прежнему одержим войной, это чувство не угасло во мне, и думаю, что оно будет жить во мне до конца дней моих. Но сейчас тем не менее я несколько насилую себя.)

Кончаю. Эта болтовня для меня целебна, скоро я снова напишу Вам. Мы раньше плохо знали друг друга, Женни, но Ваше письмо излучает огромное тепло, и я почувствовал, что во всем мире у меня нет ни одного друга, кроме Вас.

Антуан.

Мускье, 30 июня.

Вы удивитесь сейчас, дорогая Женни. Знаете, чем я занимался вчера весь вечер? Подводил счета, разбирал бумаги, писал деловые письма. Уже несколько дней я собирался это сделать. Мне не терпелось уладить свои денежные дела. Сознавать, что после меня все останется в порядке. Скоро я уже не смогу сделать нужного усилия. Итак, воспользоваться моментом, когда эти вопросы еще представляют для меня интерес…

Простите за тон письма. Я должен ввести опекуншу Жан-Поля в курс моих дел, поскольку к нему перейдет все, что я имею.

Это, конечно, не бог весть что. От ценных бумаг, доставшихся мне после отца, останется очень немного! Я здорово порастряс капитал, когда оборудовал себе в Париже дом. И я неосмотрительно поместил остальное в русские бумаги, которые, очевидно, пропали безвозвратно. Дом на Университетской улице и вилла в Мезон-Лаффите, к счастью, уцелели.

Дом можно сдать или продать. Та сумма, которая будет получена, позволит Вам кое-как перебиться и дать нашему маленькому приличное воспитание. Он не будет знать роскоши, и тем лучше. Но ему не придется испытать нужду и лишения, которые выхолащивают душу.

Что касается виллы в Мезоне, советую Вам, когда кончится война, продать ее. Может быть, ею соблазнится какой-нибудь нувориш. Лучшего она и не заслуживает. Судя по тому, что мне говорил Даниэль, дача Вашей матушки заложена и перезаложена. У меня сложилось впечатление, что г-жа де Фонтанен, да и Вы сами, очень привязаны к ней. Не будет ли целесообразнее употребить сумму, вырученную от продажи виллы Тибо, на окончательный выкуп дачи? Имение ваших родителей, таким образом, перейдет к Жан-Полю. Я посоветуюсь с нотариусом, как это лучше сделать.

Когда у меня будет примерный подсчет оставшихся средств, я выделю небольшой капитал Жиз: мне хочется ее обеспечить. Вам, дорогой друг, придется вести все дела до совершеннолетия Вашего сына. Мой нотариус, г-н Бейно, вполне добросовестный малый, правда, немного формалист, зато надежный и, главное, хороший советчик.

Вот все, что я хотел Вам сказать. Теперь я могу спокойно вздохнуть. Больше с Вами на эту тему говорить не буду до тех пор, пока не придет время дать Вам последние указания. Эти несколько дней меня не оставляет еще один замысел, который связан лично с Вами. Вопрос очень деликатный, но все же я вынужден буду его коснуться. Сегодня у меня не хватает смелости.

Провел два часа в тени оливковых деревьев. Читал газеты. Что кроется за этим полным затишьем с немецкой стороны? Наше сопротивление между Мондидье и Уазой, кажется, остановило их[114]. Кроме того, поражение австрийцев, должно быть, очень чувствительно. Если усилия Центральных держав в течение летних месяцев, до прибытия американцев, не приведут к решительным успехам, ситуация может в корне измениться. Буду ли я свидетелем этого? Ужасающая медлительность, с какой в глазах отдельной личности происходят события, движущие историю, – вот что не раз мучило меня за эти четыре года. Что же тогда говорить тому, кому недолго осталось жить?

Должен сказать Вам, однако, что сейчас у меня начинается довольно хороший период. Может быть, это действие новой сыворотки? Приступы удушья менее мучительны. Приступы лихорадки реже.

Таково мое физическое состояние. Что же касается моего "морального состояния" – общепринятый термин, которым наше командование определяет степень пассивности солдат, посылаемых на убой, – оно тоже лучше. Может быть, Вы почувствуете это из моего письма? Размеры его, во всяком случае, доказывают, какое удовольствие доставляет мне болтать с Вами. Единственное удовольствие. Но кончаю, пора идти на процедуры.

Ваш друг А.

Этот новый способ лечения я применяю так же добросовестно, как и прежние. Смешно, не правда ли? Обращение врача со мной странно изменилось. Так, хотя он замечает, что мне лучше, он не смеет сказать мне об этом, избавляет меня от обычных "вы сами видите…" и т.д. Но зато чаще навещает меня, приносит газеты, пластинки, всячески выказывает мне свое расположение. Вот ответ на Ваш вопрос. Нигде мне не было бы удобнее ждать конца, чем здесь.

Госпиталь No 23 в Руайяне,

Нижняя Шаранта… 29 июня 1918 г.

Господин доктор!

Уехав из Гвинеи осенью 1916 года, я получила Ваше письмо от мая месяца сего года только сейчас, в Руайяне, где я работаю сестрой в хирургическом отделении. Я действительно вспоминаю о посылке, о которой Вы упоминаете в Вашем письме, но не так все ясно помню, чтобы ответить на все Ваши вопросы. Я совсем не знала ту особу, которая дала мне это поручение для Вас, и в нашу больницу ее приняли в очень тяжелом состоянии – в приступе желтой лихорадки, от которой она умерла через несколько дней, несмотря на все старания доктора Лансело. Было это, думаю, весной 1915 года. Помню также, что ее срочно высадили из-за болезни с пакетбота, который остановился у нас в Конакри. Когда я была на ночном дежурстве, больная пришла в себя на короткое время а то она не переставая бредила – и дала мне эту вещь и Ваш адрес. Могу заверить, что она мне не поручала Вам писать. Должно быть, она прибыла на пакетботе совсем одна, потому что ее никто не навещал за эти два-три дня, пока длилась агония. Думаю, что она погребена в общей могиле, на европейском кладбище. Директор госпиталя, г-н Фабри, если он только еще там, мог бы разыскать записи в книгах и сообщить Вам имя этой дамы и дату ее кончины. Очень жаль, что у меня лично не сохранилось никаких воспоминаний, которыми я могла бы с Вами поделиться.

Примите, господин доктор, и т.д.

Люси Бонне.

P.S. Распечатала письмо, чтобы сообщить Вам еще следующее. Я вспомнила, у этой дамы был большой черный бульдог, которого она называла не то Гирт, не то Гирш и которого она звала все время, когда приходила в себя, но его нельзя было держать в отделении, потому что это запрещено правилами. Собака была очень злая. Одна моя приятельница-сиделка взяла ее себе, но пес доставил ей много хлопот, с ним никак нельзя было справиться, и в конце концов пришлось его отравить.

ДНЕВНИК АНТУАНА

ИЮЛЬ

Мускье, 2 июля 1918 г.

Только что в коротком полузабытьи сна видел Жака. Уже на исходе ночи, не могу восстановить все звенья. Действие происходило на Университетской улице, в прежние времена, на первом этаже. Вспомнил то время, когда мы жили вместе, были так близки. Среди прочих воспоминаний: день, когда Жак вышел из исправительного заведения и я поселил его у себя. Я сам взял его к себе, чтобы освободить от опеки отца. И все же я не мог подавить какое-то очень гадкое, враждебное чувство, вроде эгоистического раскаяния. Помню очень хорошо, что я подумал: "Пожалуй, пусть живет у меня, но лишь бы это не нарушило моих привычек, не помешало работе, моему успеху". Успех! На протяжении всей моей жизни этот рефрен "успех!" – мой девиз преуспеть – моя единственная цель, пятнадцать лет трудов, а сейчас это слово преуспеть, на этой постели, – какая ирония!