Антуан спросил, есть ли у нее вести от мужа, с которым он дважды встречался на фронте.

– Сейчас его санитарный отряд в Шампани, – сказала она, оглядываясь вокруг блестящим взглядом, в котором уживались наивность подростка и кокетливая чувственность. – Много работает, но находит время писать статьи для журналов… На той неделе прислал мне работу для перепечатки на машинке, что-то насчет накладки жгутов…

Луч солнца касался ее округлого плеча, плотно обтянутого тканью блузки, при каждом движении играл в складках косынки, золотил руки, покрытые легким пушком, и когда она улыбалась, зубы ее блестели. "Какое, должно быть, искушение для всех этих переживших бойню людей!" – подумал Антуан.

– Я так жалела, что не могла вчера попасть на дачу, – сказала она. Как вы провели вечер? Даниэль был с вами любезен? Удалось вам хоть немножко его приручить?

– Конечно! А разве это так трудно?

– Он такой угрюмый, мрачный…

Антуан сделал соболезнующий жест:

– Он достоин всяческого сожаления!

– Надо бы его расшевелить, – продолжала Николь, – заставить вернуться к живописи. – Она говорила серьезным тоном, как будто перед ними стояла насущнейшая проблема и она только ждала Антуана, чтобы ее решить. – Нельзя дольше так жить, как он живет. Он опустился. Он в конце концов станет…

Антуан улыбнулся.

– Я ничего такого не заметил.

– Да, да… Спросите хотя бы у Женни… Он просто стал невыносим… Когда мы бываем на даче, он или уходит в свою комнату, – что он, дичится, дуется? неизвестно, – или, если уж он сидит с нами, рта не откроет, и, кажется, все вокруг леденеет. Его присутствие всех стесняет… Уверяю вас, вы окажете ему огромнейшую услугу, если убедите его работать, вернуться в Париж, бывать на людях, снова начать жить!

Антуан покачал головой и невнятно повторил:

– Он достоин сожаления…

Из какого-то инстинктивного недоверия он держался настороже. Неизвестно почему, у него создалось впечатление, будто Николь говорит так, повинуясь своим скрытым соображениям, которые предпочитает не выражать вслух.

(И это было, пожалуй, верно. Николь составила себе окончательное мнение о Даниэле еще с того памятного вечера прошлой зимой. Однажды, – было уже поздно, – Женни и Жиз ушли спать, а Николь задержали дела внизу, и она осталась с Даниэлем вдвоем в гостиной перед догорающим камином. Вдруг Даниэль сказал: "Подожди-ка, Нико, не шевелись!" И на обложке журнала, который он перелистывал, начал быстро набрасывать карандашом ее профиль. Она охотно подчинилась этому неожиданному капризу. Но через некоторое время, движимая каким-то неясным чувством, вдруг повернула голову, – Даниэль не рисовал: не отрываясь, он смотрел на нее нечистым взглядом, полным скрытого желания, мрачной ярости, стыда, а возможно, и ненависти… Нагнув голову, он злобно скомкал в руке журнал и бросил его в камин. Потом, не сказав ни слова, вышел из комнаты. "Так вот оно в чем дело! – оцепенев, подумала Николь. – Он все еще меня любит". Она хорошо помнила те далекие времена, когда жила у тетки в Париже, и Даниэль, тогда еще юноша, подстерегал ее, как одержимый, во всех закоулках. Эта любовь, безумная и безнадежная, – которая, как думала Николь, давно уже прошла, – вновь воскресла сейчас, когда они очутились под одной крышей… И с этого дня у Николь открылись глаза; любовь Даниэля объясняла все: его замкнутость, беспокойство, капризы, его упорное желание оставаться в Мезоне и вести здесь уединенную, праздную и целомудренную жизнь, столь противоречащую его привычкам и темпераменту.)

– Хотите знать мое мнение? – продолжала Николь, не подозревая, что ее настойчивость кажется Антуану крайне подозрительной. – Даниэль достоин сожаления, вы правы… Но он страдает не только оттого, что он калека. Нет… Женщины, видите ли, многое улавливают инстинктивно… Он страдает не только поэтому… Его мучит что-то очень личное… Может быть, несчастная любовь… безнадежная страсть…

Вдруг она испугалась, что выдала себя, и покраснела. Но Антуан и не глядел на нее. Ему вдруг представился Даниэль в тени платанов, его блуждающий взгляд, закинутые за голову руки, вечная жвачка во рту.

– Возможно, – сказал он простодушно.

Успокоенная тем, что Антуан ничего не понял, Николь с облегчением рассмеялась:

– Ведь мы с вами помним, какую жизнь вел Даниэль в Париже перед войной.

Она замолчала; на лестнице послышались шаги тетки.

Госпожа де Фонтанен держала в руках пачку писем.

– Простите, но я вернулась только на минутку, сейчас опять ухожу. – Она показала на пачку писем и казенных бандеролей, только что полученных с почты. – От нас ежедневно требуют кучу отчетов, и мы обязаны представлять их начальству в нескольких экземплярах. Каждый день я часа два трачу на ответы.

– Мне пора, – сказал Антуан, поднимаясь.

– Мы должны еще повидаться с вами. Вы еще побудете здесь?

– О нет… Я уезжаю завтра.

– Завтра? – повторила Николь.

– Я должен быть в Мускье в пятницу.

Они спустились по шаткой лестнице.

Госпожа де Фонтанен взглянула на свои часики:

– Я провожу вас до калитки.

– А я ухожу, – воскликнула Николь. – До вечера!

Когда Николь скрылась, г-жа де Фонтанен, не убавляя шага, взволнованно спросила Антуана:

– Николь говорила с вами о Даниэле? Бедный мальчик… Я все время о нем думаю. Я молюсь за него. Тяжелый крест достался ему на долю!

– Что бы ни было, он все-таки жив и будет жить. Вы можете быть за него спокойны. В теперешнее время это спокойствие тоже чего-нибудь да стоит!

Но она, казалось, не пожелала вдуматься в его слова. Она воспринимала вещи совсем по-иному.

Несколько шагов они прошли молча.

– Целыми днями все один да один… – продолжала она. – Один со своим увечьем, один со своей тоской, которую он не поверяет никому… Даже мне.

Антуан остановился и взглянул на г-жу де Фонтанен с нескрываемым любопытством.

– Я так хорошо понимаю, что мучит моего дорогого мальчика, – продолжала г-жа де Фонтанен тем же скорбным, но твердым тоном. – С его пылкой, благородной душой… чувствовать, что ты еще полон сил, мужества! Видеть свою родину в руках врага, знать, что ей грозит опасность… и не иметь возможности помочь!

– Вы думаете, это оттого? – рискнул спросить Антуан. Такое объяснение было столь неожиданным, что он не мог скрыть своего сомнения.

Она выпрямилась, и понимающая, чуть горделивая улыбка тронула ее губы:

– Даниэль? Да это же очевидно! Но, увы, тут ничего не поделаешь… Даниэль безутешен оттого, что не может выполнить свой долг. – И, заметив, что Антуана эти слова не убедили, она прибавила с упрямым и суровым выражением лица: – Даниэль не работает в госпитале именно из-за этого, а вовсе не потому, что он устал, как он говорит. Нет, просто ему невыносимо быть среди людей одного с ним возраста, которые тоже были ранены, но которые не сегодня-завтра смогут снова сражаться за родину.

Антуан ничего не ответил. Они молча дошли до калитки, г-жа де Фонтанен остановилась.

– Бог знает, когда мы снова увидимся, – сказала она, взволнованно глядя на него. Антуан протянул ей руку, она задержала ее в своих ладонях. – Желаю вам всего хорошего, друг мой.

"Они все говорят о Даниэле, как о загадке, – думал Антуан, идя через площадку. – И каждый толкует ее по-своему… А на самом деле никакой загадки, должно быть, и нет".

Он немного устал, впрочем, меньше, чем можно было ожидать, и это его радовало, даже удивляло. Не торопясь, он шел к даче Фонтаненов. Приятно было побыть одному. Широкая липовая аллея уходила вдаль, сливаясь с лесом. Лучи солнца, уже клонившегося к горизонту, пробивались сквозь стволы и клали на землю длинные пламенеющие полосы. Антуану приходили на память пыльные южные дороги, и он с наслаждением вдыхал этот легкий, чуть даже кисловатый воздух, напоенный весенними запахами Иль-де-Франса.