Воспользовавшись моментом, когда старый типограф перебил Сирона, Жак кивнул Женни и встал.

– Вы уходите? – сказал Мурлан. – Ты тоже придешь вечером в "Жан Барт"?

Жак словно проснулся.

– Я? – переспросил он. – Нет. Сегодня вечером последний срок выезда для иностранцев, которые думают удирать. Мы оба бежим в Швейцарию… Я пришел попрощаться с вами.

Мурлан взглянул на Женни, потом на Жака.

– Ах, так? Ты решился?.. В Швейцарию? Да… Ты прав… – на лице его отразилось сильное волнение, хотя он и был убежден, что никто этого не замечает. – Чего ж, – продолжал он сердитым тоном, – поезжайте! И постарайтесь как следует поработать там для нас! Желаю удачи, ребятки!

Жак был так возбужден, в душе у него было такое смятение, что он испытывал непреодолимую потребность хоть немного побыть одному.

– Теперь, Женни, ты должна быть благоразумной и послушаться меня, проговорил он, как только они оказались на улице. Он взял Женни под руку и, наклонившись к ней, сказал мягко, но настойчиво: – Тебе предстоит еще до вечера проделать тысячу утомительных вещей. Ты устала. Ты должна вернуться домой. Не отказывайся. Тебе надо отдохнуть… Четверть одиннадцатого. Я провожу тебя… В "Юма" я пойду один. И потом мне еще надо узнать, каких формальностей потребует твой отъезд. За два часа все будет сделано. Хорошо?

– Хорошо, – сказала она.

Она действительно была в плачевном состоянии: измученная, лихорадочно возбужденная, совершенно разбитая физически. Утром она долго прождала Жака, сидя в маленьком сквере на том самом месте, где он сказал ей: "Никогда еще никого не любили так, как я люблю вас!" От сидения на жесткой скамье у нее ломило поясницу. Погрузившись в какое-то болезненное оцепенение, она припоминала все подробности этого вечера, такого близкого и уже такого далекого, припоминала все дни, последовавшие за ним, – вплоть до жестокого чуда этой ночи… И когда после двух часов ожидания она наконец увидела Жака на ступеньках лестницы, увидела его взволнованное, дышащее жаждой борьбы лицо, его отсутствующий взгляд, она поняла, что их мысли и чувства не совпадают, и это открытие причинило ей острое страдание. Не решившись поделиться с ним своими долгими думами, она молча выслушала его рассказ об отъезде Антуана и покорно пошла с ним пешком к Мурлану. Но теперь силы ее иссякли. У нее не хватило бы мужества сопровождать его дальше… Она мечтала вернуться домой, растянуться среди подушек, дать отдых своему измученному телу.

Трамваи ходили с большими промежутками, но, к счастью, движение еще не прекратилось. Им удалось доехать от площади Бастилии до начала бульвара Сен-Мишель. Поддерживая Женни, Жак довел ее до улицы Обсерватории.

– Я пойду, – сказал он ей у подъезда ее дома. – И вернусь между часом и двумя. – Он улыбнулся. – Мы в последний раз пообедаем в Париже…

Но он не сделал и двадцати шагов, как услышал позади себя глухой, неузнаваемый голос:

– Жак!

Он тотчас бросился к Женни.

– Мама здесь!

Она смотрела на него растерянным взглядом.

– Меня остановила консьержка… Мама приехала сегодня утром…

Они смотрели друг на друга, внезапно лишившись всякой способности рассуждать. Первая мысль Женни была о беспорядке, в котором они оставили квартиру: неприбранная постель Даниэля, туалетные принадлежности Жака в ванной.

Затем в мгновение ока ее решение вылилось в определенную форму. Она схватила Жака за руку:

– Идем! – Ее лицо было замкнуто, непроницаемо. Она повторила, словно самую простую вещь: – Идем. Поднимись вместе со мной.

– Женни!

– Идем! – повторила она почти сурово.

Она казалась такой уверенной, а он чувствовал себя в эту минуту таким нерешительным, таким безвольным, что, не сопротивляясь больше, последовал за ней.

Она первая взбежала по лестнице; она забыла о своей усталости; казалось, она горит нетерпением покончить с этим.

Но на площадке, перед тем как вложить ключ в замочную скважину, она остановилась, шатаясь. Она не произнесла ни слова, вся напряглась, отворила дверь, схватила Жака за руку, сильно сжала ее и увлекла его за собой в квартиру.

Госпожа де Фонтанен провела это утро дома в состоянии такой душевной тревоги, какой ей не довелось испытать даже в худшие часы ее супружеской жизни.

Дверь в комнату Даниэля, к счастью, оказалась закрытой, и бедной женщине удалось бы убедить себя в том, что она стала жертвой кошмара, если бы желание выпить чашку чая не привело ее в кухню: увидев два прибора, она инстинктивно закрыла глаза, повернула обратно и снова укрылась в своей спальне.

Минуты полного упадка духа сменялись мгновениями лихорадочного возбуждения. Сняв дорожный костюм, надев старое домашнее платье, убрав комнату, тщательно проделав целый ряд ненужных вещей, она решила принудить себя не двигаться и уселась в свое глубокое кресло у окна с залитыми солнцем жалюзи. Необходимо было во что бы то ни стало овладеть собой. Для этого ей недоставало маленькой Библии, оставшейся в чемодане. Она взяла с этажерки старинную Библию своего отца – тяжелую, толстую черную книгу, поля которой были испещрены пометками и замечаниями пастора де Фонтанена. Открыв ее наудачу, она попыталась читать. Но ум ее упорно убегал от текста, поглощенный бессвязной вереницей образов и представлений, в которых мысль о Даниэле сплеталась с воспоминанием о поверенных в Вене, об огорчениях, связанных с ее поездкой, о вокзалах, забитых войсками. Смутные видения, над которыми царила все та же картина – постель, где Жак и Женни спали, обнявшись. Грохот обозов, проезжавших по соседним бульварам, сотрясал стены и отдавался у нее в голове, сопровождая зловещим аккомпанементом ее думы. Впервые в жизни ощущение страха, паники тяготело над ней так сильно, что она не могла преодолеть его, – ощущение, что она захвачена, увлечена водоворотом, что ужасающие бедствия опустошают Европу, ее собственный очаг, что дух зла торжествует над миром.

Вдруг она услышала какой-то шорох в передней, и сейчас же вслед за этим раздались шаги в коридоре. Ее лицо застыло. У нее не было сил встать; она лишь выпрямилась. Дверь отворилась, и вошла Женни, с искаженным от волнения лицом, с остановившимся взглядом, очень бледная под своей траурной вуалью.

Поза матери, так спокойно сидевшей на своем обычном месте, в платье с разводами, с Библией на коленях, поразила девушку и потрясла ее: все ее прошлое неожиданно предстало перед ней" словно после долгих лет отсутствия. Не рассуждая, забыв о Жаке, который стоял сзади, в коридоре, не решаясь войти вслед за ней, она подбежала к матери, обвила ее руками и, чтобы оказаться ближе, опустилась на ковер и прижалась лбом к ее платью.

– Мама…

Нежность, сострадание мгновенно избавили г-жу де Фонтанен от тревоги. Сердце ее преисполнилось снисходительности, и тайна, случайно обнаруженная ею, внезапно предстала перед ней в ином свете: не как позор, а как слабость. Она уже наклонилась к вновь обретенной дочери, хотела заключить ее в объятия, выслушать ее признания, обсудить вместе с ней ужас случившегося, понять ее, помочь, направить, – но вдруг ее дыхание остановилось: на стене коридора колыхнулась чья-то тень… Женни была не одна! Жак здесь! Сейчас он войдет!.. Ее рука, лежавшая на голове Женни, судорожно сжалась. Она не могла оторвать глаз от этой отворенной двери. Прошло несколько секунд. Креповая вуаль распространяла сильный терпкий запах… Наконец силуэт Жака вырос в дверях. И перед глазами г-жи де Фонтанен снова заколебалось видение: постель, два лица в блаженном забытьи…

Сдавленным голосом, полным упрека и ужаса, она пробормотала:

– Дети… Бедные мои дети…

Жак переступил порог. Он стоял перед ней; он смотрел на нее с застенчивым и в то же время хмурым видом. Тогда она отчетливо выговорила:

– Здравствуйте, Жак.