Жандарм не протестует. Он со страхом озирается по сторонам. Врач рассматривает карту, а санитары торопливо укладывают на носилки майора, глаза у него закрыты, а рубашка сделалась красной. Маржула бормочет: "Так они недалеко, господин врач?" Вдруг резкий, протяжный вой раздирает воздух, а вслед за ним, совсем близко раздается взрыв, от которого, кажется, сотрясается мозг в черепной коробке. И почти сейчас же со стороны луга доносится трескотня ружейных залпов.

– Вперед! – кричит врач. – Мы попадем между двух огней… Если мы останемся здесь – нам крышка!

В момент взрыва Маржула распластался на земле, как и остальные. Он с трудом поднимается на ноги. Он видит, как уносят носилки, как группа раненых углубляется в лес. И голосом, осипшим от страха, он вопит: "Как же так? А я? А Стеклянный?.." Старый унтер с перевязанной рукой, замыкающий шествие, не останавливаясь, оборачивается к нему. "А я? – умоляюще повторяет Маржула. Не уходи… Что я буду делать с этой падалью?" Унтер – сверхсрочник, бывалый солдат колониальных войск, с обветренным лицом, складывает рупором здоровую руку: "Да кому он нужен, твой шпион? Прикончи его, дурак! И удирай, если не хочешь, чтобы тебя поймали, как крысу!"

– Дьявол, дьявол, дьявол! – вопит жандарм.

Теперь он один – один с этим полутрупом, лежащим на боку, с закрытыми глазами. Кругом торжественная, неестественная тишина… "Они недалеко… Прикончи его…" Трусливо озираясь, он сует руку в кобуру. Он моргает. Страх попасть к немцам борется в нем со страхом перед убийством. Он никогда еще никого не убивал, даже животных… Возможно, что если бы в эту минуту глаза раненого еще раз приоткрылись, если бы Маржула пришлось выдержать живой взгляд… Но это мертвенно-бледное лицо, из которого как будто уже ушла жизнь, этот профиль, этот висок, как будто поставленный под… Маржула не смотрит. Он зажмуривается, сжимает челюсти и вытягивает руку. Дуло прикасается к чему-то… К волосам? К уху?.. Чтобы подбодрить себя, чтобы оправдаться перед самим собой, он, стиснув зубы, кричит:

– Дерьмо!

Крик и выстрел раздаются одновременно.

Свободен! Жандарм выпрямляется и, не оглядываясь, бросается в глубь леса. Ветки хлещут его по лицу, хворост трещит под ногами. Отступление оставило за собой в чаще длинный след, проложило путь. Товарищи близко… Спасен!.. Он бежит. Бежит от опасности, от одиночества, от совершенного убийства… Он задерживает дыхание, стараясь мчаться еще быстрее, и, чтобы дать выход своей злобе и своему страху, при каждом новом прыжке он кричит, не разжимая зубов:

– Дерьмо!.. Дерьмо!.. Дерьмо!..

– Пьере! Телефон! Не слышишь?

Пьере, вестовой при канцелярии клиники, пользуясь свободными часами, когда врачи и больные, занятые процедурами, не заходят в нижний этаж, стоял, опершись о перила террасы и вдыхал утренний запах жасмина. Он бросил сигарету и подбежал к телефону.

– Алло!

– Алло! Говорит грасский телеграф. Примите телеграмму в клинику Мускье.

Телефонистка уже начала диктовать:

– "Париж – третьего мая тысяча девятьсот восемнадцатого года – семь часов пятнадцать минут. – Доктору Тибо – Клиника для отравленных газами Мускье под Грассом – Приморские Альпы". Записали?

– При-мор-ские, – повторил вестовой.

– Продолжаю: "Тетя Вез… Виктор-е-з… тетя Вез скончалась – Похороны приюте воскресенье десять часов – Целую. Подпись Жиз". Все. Повторяю…

Пройдя вестибюль, вестовой направился к выходу. В дверях канцелярии показался старик санитар в белом фартуке, с подносом в руках.

– Идешь наверх, Людовик? Занеси-ка телеграмму в пятьдесят третью палату.

В пятьдесят третьей пусто, постель застлана, комната убрана. Людовик подошел к открытому окну и выглянул в сад: военного врача Тибо нигде не было видно. Несколько ходячих больных в голубых пижамах и ночных туфлях, в солдатских или офицерских кепи, оживленно разговаривая, прогуливались на солнышке; другие, растянувшись в шезлонгах под кипарисами, читали газеты.

Санитар взял поднос, на котором остывал стакан с отваром, и вошел в палату к пятьдесят седьмому. Уже больше двух недель пятьдесят седьмой не вставал с постели. Полусидя в подушках, с потным, худым лицом, небритый, он дышал трудно, и хрип его был слышен в коридоре. Людовик налил в стакан две ложки лекарства, поддержал больному голову, чтобы удобнее было пить; вылил содержимое плевательницы в умывальник; потом, сказав несколько ободряющих слов, отправился на розыски доктора Тибо. Для очистки совести, прежде чем спуститься вниз, он заглянул в палату номер сорок девять. Полковник, откинувшись на спинку плетеного шезлонга, поставив плевательницу рядом с собой, играл с тремя офицерами в бридж. Доктора Тибо и здесь не оказалось.

– Он, должно быть, на ингаляции, – сказал доктор Бардо, встретившийся Людовику внизу у лестницы. – Дай мне, я туда иду.

Больные, закрыв головы полотенцами, сидели перед ингаляторами. Густо пахнувший мятой и эвкалиптом пар наполнял маленькую, сильно нагретую комнату, где царили молчание и полумрак.

– Антуан, тебе телеграмма.

Антуан высунул из-под полотенца побагровевшее лицо, по которому капельками бежал пот. Он отер глаза, удивленно взял из рук Бардо телеграмму, прочел ее.

– Что-нибудь важное?

Антуан отрицательно покачал головой. Глухим, сдавленным, беззвучным голосом он с трудом произнес:

– Родственница… старуха… умерла!

И, засунув телеграмму в карман пижамы, снова скрылся под полотенцем.

Бардо тронул его за плечо.

– У меня готов твой анализ. Приходи, когда кончишь.

Доктор Бардо принадлежал к тому же поколению, что и Антуан. Они были знакомы давно, еще по Парижу, с тех пор как поступили на медицинский факультет. Но потом Бардо пришлось прервать учение и уехать на два года лечиться в горы. Он поправился, но, вынужденный беречься и не доверяя парижской зиме, защищал диплом в Монпелье и специализировался на легочных заболеваниях. В самый момент объявления войны он был директором санатория в Ландах. В 1916 году Сегр, профессор медицинского факультета в Монпелье, учитель доктора Бардо, пригласил его в клинику для отравленных газами, которую Сегру поручено было организовать на юге, и они вместе создали в Мускье под Грассом это заведение, где сейчас находилось на излечении шестьдесят – семьдесят солдат и около двадцати человек командного состава.

Сюда-то и попал в начале зимы Антуан, отравленный ипритом в ноябре 1917 года во время инспекционной поездки по фронту в Шампани; он выбрал Мускье, перепробовав без всякого результата чуть ли не десяток тыловых госпиталей.

В отделении для офицерского состава Антуан был единственным военным врачом, пострадавшим от газов. Общие юношеские воспоминания, естественно, сблизили Бардо и Антуана, вопреки различию их темпераментов: Бардо был скорее мечтатель; дотошный, безынициативный, слабовольный; но так же, как и Антуан, он был страстно предан медицине и потому чрезвычайно строг к себе как к врачу. Они поняли, что их многое сближает, и вскоре стали друзьями. Бардо, на которого профессор Сегр взвалил всю работу по госпиталю, не очень-то благоволил к своему ассистенту, доктору Мазе, бывшему врачу колониальных войск, прикомандированному к клинике в Мускье после тяжелого ранения. Поэтому он особенно охотно поверял Антуану свои мысли, свои сомнения, советовался с ним, посвящал в свои труды в совершенно новой области терапии, где было еще так много белых пятен. Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы Антуан помогал Бардо в его повседневной работе; слишком серьезно он был болен, слишком занят самим собою, слишком его беспокоили рецидивы болезни, а главное – он был угнетен бесконечными лечебными процедурами, неизбежными при его состоянии; но это не мешало Антуану интересоваться "случаями" других, и как только к нему возвращались силы, как только он мог хоть немного сосредоточиться, когда выпадали сносные дни, он присутствовал на приемах у Бардо, делал вместе с ним опыты, иной раз даже участвовал в совещаниях, ежедневно происходивших в кабинете профессора Сегра при участии Бардо и Мазе. Благодаря тому, что он находился здесь не только на положении больного, но отчасти и на положении врача, специфическая атмосфера клиники тяготила его меньше, чем прочих пациентов, он не был полностью лишен того, что в продолжение пятнадцати лет, в мирное время и во время войны, составляло подлинный и единственный смысл его существования.