Жак вздрогнул.

"Каждый делает это по-своему", – подумал он.

Прошло несколько секунд. Он прошептал:

– Это, должно быть, не так уж трудно, когда можно обратить свою смерть в действие… Действие сознательное. Последнее. Полезное действие.

Рука Мейнестреля чуть дрогнула: его костлявое лицо с опущенными глазами казалось окаменевшим.

Жак выпрямился. Нетерпеливым жестом он откинул прядь волос, падавшую ему на лоб.

– Вот чего хочу я, – сказал он.

В его голосе зазвучали вдруг такие ноты, что Мейнестрель открыл глаза и повернул голову. Взгляд Жака был устремлен на окно; его мужественное, ярко освещенное лицо выражало твердую решимость.

– В тылу борьба невозможна! По крайней мере, в настоящий момент. Против правительств, против осадного положения и цензуры, против прессы, против шовинистического бреда мы безоружны, совершенно безоружны!.. На фронте другое дело! На человека, которого гонят под пули, на такого человека можно воздействовать! Вот до него-то и надо добраться! – Мейнестрель сделал движение, которое, как показалось Жаку, выражало сомнение, но в действительности было просто нервным тиком. – Дайте мне сказать!.. О, я знаю. Сегодня цветы на винтовках, "Марсельеза", "Wacht am Rhein"…[79] Да. Но завтра?.. Завтра этот самый солдат, который с песнями отправился на фронт, станет всего только жалким человеком с натертыми до крови ступнями, выбившимся из сил, напуганным первой атакой, первым обстрелом, первыми ранеными, первыми убитыми… Вот с ним-то и можно говорить! Ему надо крикнуть: "Глупец! Тебя опять эксплуатируют! Эксплуатируют твой патриотизм, твое великодушие, твое мужество! Тебя обманули все! Даже те, кому ты верил, даже те, кого ты избрал своими защитниками. Но теперь ты должен наконец понять, чего от тебя хотят! Восстань! Откажись отдавать им свою шкуру. Откажись убивать! Протяни руку твоим братьям, стоящим напротив, тем, кого обманывают, кого эксплуатируют так же, как и тебя! Бросьте ваши винтовки! Восстаньте! – волнение душило Жака. Он немного передохнул и продолжал: – Все дело в том, чтобы суметь добраться до этого человека. Вы спросите у меня: "Как?"

Мейнестрель приподнялся на локте. Он внимательно смотрел на Жака, и легкой иронии, сквозившей в его взгляде, не удавалось замаскировать это внимание. Казалось, он действительно спрашивал: "Да, как?"

– На аэроплане! – крикнул Жак, не ожидая вопроса. И продолжал медленнее, тише: – До него можно добраться на аэроплане! Надо подняться над передовыми позициями. Надо пролететь над французскими и германскими войсками… Надо сбросить им тысячи и тысячи воззваний, написанных на двух языках!.. И французское и германское командование могут воспрепятствовать ввозу листовок в расположение войск. Но они бессильны, – совершенно бессильны против тучи тончайших бумажек, которые падают с неба на протяжении многих километров фронта и разлетаются по деревням, по бивакам – повсюду, где сконцентрированы солдаты!.. Эта туча проникнет всюду! Эти бумажки будут прочитаны во Франции, в Германии!.. Они будут поняты!.. Они будут переходить из рук в руки и дойдут до резервных частей, до гражданского населения!.. Они напомнят каждому рабочему, каждому крестьянину, французскому и немецкому, что он собой представляет, каков его долг перед самим собой! И что представляет собой мобилизованный по ту сторону границы! Они напомнят им, какое это бессмысленное и чудовищное преступление – желать, чтобы они убивали друг друга!

Мейнестрель открыл рот, собираясь заговорить. Но промолчал и снова улегся, устремив глаза в потолок.

– Ах, Пилот, вообразите действие этих листовок! Какой призыв к восстанию… Результат? Да, он может оказаться сокрушительным! Пусть только хоть в одной точке фронта произойдет братание двух враждебных армий, и зараза моментально распространится дальше, словно огонь по запальному шнуру! Отказ повиноваться… Деморализация военного начальства… Вдень моего полета и французское и германское командование будут моментально парализованы… На том участке фронта, над которым я пролечу, всякие военные действия станут невозможны… А какой пример! Какая сила пропаганды! Этот волшебный аэроплан… Этот вестник мира… Победа, которой не сумел добиться Интернационал до мобилизации, еще возможна сейчас, сегодня! Нам не удалось объединение пролетариата, не удалась всеобщая забастовка, но нам может удаться братание бойцов!

На губах Пилота промелькнула кривая усмешка. Жак сделал шаг по направлению к кровати. Он улыбался, он тоже улыбался со спокойствием непоколебимой уверенности. Не теряя этого спокойствия, не возвышая голоса, он продолжал:

– Во всем этом нет решительно ничего неосуществимого. Но мне нужна помощь. Мне нужны вы, Пилот. Только вы, благодаря вашим старым связям, можете достать аэроплан. И вы можете за несколько дней научить меня управлять машиной настолько, чтобы я смог пролететь несколько часов в определенном направлении. Поля сражений находятся в пределах досягаемости аэроплана. С севера Швейцарии ничего не стоит добраться до французских и германских войск, сосредоточенных в Эльзасе… Нет, нет, я взвесил все. И трудности и опасности… Трудности, если вы захотите, если вы поможете мне, могут быть преодолены. Что касается опасности – потому что тут может быть только одна опасность, – то это мое дело! – Он вдруг покраснел и умолк.

Мейнестрель взглянул на Жака и убедился, что тот высказал все, что хотел. Затем он медленно поднялся и сел на край кровати. Он больше не смотрел на Жака. Несколько секунд он сидел, наклонившись, свесив ноги, тихо потирая ладонями колени. Потом, не меняя позы, сказал:

– Итак, ты, французский дезертир, считаешь возможным учиться летать здесь, в Швейцарии, не вызывая подозрений? И ты думаешь, что за несколько дней научишься самостоятельно отрываться от земли, и читать карту, и определять местонахождение аэроплана, и часами держаться в воздухе? – он говорил ровным, немного насмешливым голосом, лицо его было непроницаемо. Он поднял руку и, держа ее на уровне подбородка, с минуту рассеянно рассматривал один за другим свои грязные ногти. – А теперь, – сказал он почти сухо, – будь так добр и оставь меня одного.

Жак в замешательстве продолжал стоять посреди мансарды. Прежде чем повиноваться, он сделал попытку встретить взгляд Пилота, спрашивая себя, правильно ли он понял, действительно ли ему надо уйти – уйти без единого слова одобрения, без совета, без ободряющей улыбки.

– До свиданья, – раздельно выговорил Мейнестрель, не поднимая глаз.

– До свиданья, – пробормотал Жак, направляясь к двери.

Но, собираясь переступить порог, он вдруг взбунтовался и резко обернулся. Глаза Пилота были устремлены на него; они горели сейчас былым огнем; взгляд был пристальный, словно удивленный, но по-прежнему загадочный.

– Приходи ко мне завтра, – сказал тогда Мейнестрель очень быстро. (Голос тоже обрел свой прежний тембр, свою твердость, свою звучность.) Завтра около полудня. В одиннадцать. И скройся. Понимаешь? Не показывайся. Никому! Пусть никто здесь не знает, что ты приехал. – Его лицо вдруг осветилось самой неожиданной, самой нежной улыбкой. – До завтра, малыш.

"Да, – сказал он себе, как только закрылась дверь за Жаком. – В конце концов, почему бы и нет?.."

Не то чтобы он верил в возможность успеха этого сумасбродного проекта. Братание неприятельских армий! Может быть, позже, после долгих месяцев страданий, резни!.. Но хорошо все, что может деморализовать, бросить семена возмущения…

"И я прекрасно понимаю этого мальчика, он тоже хочет получить свою долю, умереть героем…"

Он встал, запер дверь на задвижку и сделал несколько шагов по комнате.

"Подходящий случай… – подумал он, снова ложась на кровать. – Быть может, представляется возможность… Выход!.."

Жак прислоняется головой к деревянной перегородке. Грохот поезда проникает в его тело, разливается в нем, возбуждает. В этом купе третьего класса он один. Несмотря на открытые окна – температура раскаленной печи. Весь мокрый от пота, он выбрал скамейку на теневой стороне… Теперь уже не шум поезда отдается в его ушах, а гудение мотора… Высоко в небе аэроплан… Сотни, тысячи белых листочков разлетаются в пространстве…