Струя воздуха, овевающая его лоб, горяча, но колыхание шторы создает иллюзию прохлады. Напротив него подскакивает при каждом толчке его саквояж: желтый парусиновый саквояж, выцветший, туго набитый, словно котомка пилигрима, – старый товарищ, который не изменил и в последнем путешествии… Жак наспех засунул в него кое-какие бумаги, немного белья, что попало, без разбора, с полнейшим равнодушием. Он и так едва успел на экспресс. Подчиняясь инструкциям Мейнестреля, он выехал из Женевы, собравшись в один час, никому не оставив адреса, ни с кем не повидавшись. Он ничего не ел с самого утра, не успел даже купить папирос на вокзале. Ничего. Зато он уехал. И на этот раз это действительно отъезд: одинокий, безымянный, – без возврата. Не будь этой жары, этих раздражающих мух, этого грохота, бьющего по черепу, словно молот по наковальне, он чувствовал бы себя спокойным. Спокойным и сильным. Тревога, отчаяние, пережитые за последние дни, остались позади.

Он на секунду закрывает глаза. Но тут же открывает их снова. Чтобы вновь пережить свою мечту, ему незачем углубляться в себя…

Он проносится над самыми гребнями холмов, спускается к синим долинам, пролетает над лугами, лесами, над городами… Он сидит в кабине позади Мейнестреля. У его ног – груда воззваний. Мейнестрель подает знак. Аэроплан приблизился к земле. Внизу – синие шинели, красные штаны, мундиры feldgrau…[80] Жак нагибается, хватает охапку листовок, бросает вниз. Мотор гудит. Аэроплан летит в лучах солнца. Жак нагибается, выпрямляется, безостановочно сбрасывает тучу белых бабочек. Мейнестрель смотрит на него через плечо. Он смеется!

Мейнестрель… Мейнестрель – это стержень, вокруг которого вращается мысль Жака о его миссии.

Жак только что от него. Как не похож был сегодняшний Мейнестрель на вчерашнего! Прежний вождь! Разогнувшаяся спина, точные, быстрые движения. Аккуратно одет, обут: он только что выходил куда-то. И в первую же минуту эта торжествующая улыбка! "Дело идет на лад! Нам повезло. Все обойдется легче, чем я предполагал. Мы сможем вылететь через три дня". Мы? Жак, еще не решаясь понять, пробормотал несколько невнятных слов: "…есть люди, чья жизнь слишком драгоценна… Они являются душой организации… рисковать ими было бы преступно…" Но Пилот взглядом оборвал его; движение плеч, сопровождавшее этот жесткий взгляд и смягчавшее его, казалось, говорило: "Я никуда больше не гожусь и никому не нужен…" Затем он выпрямился и быстро заговорил: "Без фраз, малыш… Ты должен немедленно уехать в Базель. По многим причинам. Поднявшись над границей, наш аэроплан сейчас же окажется в Эльзасе. Каждому своя задача: я готовлю птицу, ты – листовки. Прежде всего надо составить текст. Трудно – но, очевидно, ты уже думал над этим. Затем отпечатать его. Для этого – Платнер. Ты незнаком с ним? Вот записка. Он владелец книжного магазина на Грейфенгассе. У него есть типография, надежные люди. Там все говорят по-немецки не хуже, чем по-французски. Они переведут твое воззвание. За несколько ночей они отпечатают тебе миллион экземпляров на двух языках. На всякий случай пусть все будет готово к субботе. Полных три дня. Успеть можно… Не пиши писем. Ни мне и ни кому другому: за корреспонденцией следят. Если что-нибудь случится, я дам тебе знать через кого-либо из знакомых. Адрес здесь, в этом конверте. Вместе с другими точными инструкциями. И несколько карт… Нет, оставь! Ты рассмотришь это в дороге… Итак, встретимся на границе. Пункт, день и час будут назначены мной… Согласен? – Только теперь его лицо смягчилось и голос слегка дрогнул: – Так вот, есть подходящий поезд на Базель в половине первого. – Он подошел ближе и положил обе руки на плечи Жака: – Благодарю… Ты оказываешь мне большую услугу…" Его взгляд затуманился. Секунду Жаку казалось, что сейчас Мейнестрель обнимет его. Но Пилот, напротив, резким движением отдернул руки. "Я неизбежно кончил бы идиотским поступком. А этот может, по крайней мере, оказаться полезным. – И, прихрамывая, он подтолкнул Жака к двери: – Опоздаешь на поезд. До скорого свидания!"

Жак встает и подходит к окну, чтобы немного подышать воздухом. Он выглядывает наружу: знакомый пейзаж – озеро и Альпы, освещенные августовским солнцем, – в последний раз сияет перед его глазами, но он не видит его.

Женни… Еще вчера, сидя на скамье другого поезда, увозившего его из Парижа, он невыносимо страдал, у него перехватывало дыхание, как только им овладевало воспоминание о Женни. Еще раз взять в руки эту головку, заглянуть в эти голубые глаза, погрузить пальцы в эти волосы, увидеть совсем близко от себя этот затуманенный взгляд и полураскрытые губы! Еще раз, один только раз почувствовать рядом с собой это юное тело, гибкое, горячее!.. В такие минуты он вскакивал с места, выбегал в коридор, стискивал руками оконную раму и, закрыв глаза, стоял там, трепеща, содрогаясь от боли, подставляя лицо укусам ветра, дыма, осколков угля… Сейчас он может думать о ней, не испытывая таких страданий. Она покоится в его воспоминании, как страстно любимая усопшая. Непоправимое несет в себе умиротворение. С тех пор как цель так близка, все – его вчерашнее существование, Париж, потрясения последней недели – все ушло вдруг так далеко! Он думает о своей любви, как о детстве, как о далеком прошлом, которое уже ничто не может воскресить. А от будущего ему остается только грозовое завтра…

Он опускает поднятую машинально штору. Сует руки в карманы и сейчас же вынимает их, – они влажны. Эта жара доводит его до исступления – эта пыль, этот шум, эти мухи! Он снова садится, срывает с себя воротничок и, забившись в угол, высунув руку из окна, силится думать.

Осталось сделать главное: написать это воззвание, от которого зависит все. Оно должно быть как вспышка молнии среди ночи, молнии, которая ударит в сердца людей, готовых убивать друг друга, пронзит их очевидностью истины, заставит всех подняться в едином порыве!

Какие-то бессвязные слова уже сталкиваются в его голове. Намечаются даже фразы, звучные фразы митинговых выступлений.

"Неприятельские армии… Почему неприятельские? Французы, немцы… Случайность рождения. Люди одни и те же! В большинстве рабочие, крестьяне. Труженики! Да, труженики! Почему же враги? Разные национальности? Но ведь интересы одинаковы! Все соединяет их! Все делает из них естественных союзников!.."

Он вынимает из кармана записную книжку, огрызок карандаша. "Не записать ли на всякий случай то, что приходит в голову?"

"Французы, немцы! Братья! Вы равны! И равно принесены в жертву! Вы жертвы навязанной вам лжи! Среди вас нет ни одного, кто добровольно оставил бы жену, детей, дом, завод, магазин, поле, чтобы служить мишенью для других тружеников, подобных вам! Тот же страх смерти. То же отвращение к убийству. Та же уверенность в том, что всякая жизнь священна. То же сознание, что война нелепа. То же стремление избавиться от этого кошмара и как можно поскорее обрести вновь жену, детей, труд, свободу, мир! И тем не менее вы стоите сегодня лицом к лицу, с заряженными винтовками, готовые по первому сигналу бессмысленно убивать друг друга, хотя вы не знаете друг друга, хотя у вас нет ни малейшего повода к ненависти, хотя вы даже не знаете, для чего вас делают убийцами!"

Поезд замедляет ход и останавливается:

"Лозанна!"

Тысяча воспоминаний… Его комната с полом из светлой ели в пансионе Каммерцинна… Софья…

Боясь, что его узнают, он не поддается искушению выйти из вагона. Он слегка отодвигает занавеску. Вокзал, платформы, газетный киоск… На третьей платформе, вон там, он прогуливался с Антуаном в один зимний вечер, перед тем как уехать в Париж к умирающему отцу!.. Ему кажется, что эта поездка с братом была десять лет назад!

Люди ходят взад и вперед по коридору с чемоданами, с детьми. Проходят два жандарма, осматривая поезд. Пожилая супружеская пара входит в его купе и располагается в нем. Муж, старый рабочий с огрубевшими от работы руками, нарядившийся ради поездки по-праздничному, снимает куртку, галстук, вытирает лоб и закуривает сигару. Жена берет куртку, аккуратно складывает ее и кладет к себе на колени.