Каждая власть властвовала по-своему. Первый (послеоктябрьский) период одесского большевизма был трагикомичным. На рейде стояли броненосцы «Алмаз» и «Синоп», вполне большевистские по виду, но изрядно анархистские по содержанию (недаром на улицах пели: «Эх, яблочко, куда котишься? Попадешь на «Алмаз», не воротишься»). Командующий южными войсками левый эсер Муравьев то пламенно предвещал скорый взрыв мировой революции, недвусмысленно намекая, что именно он, Муравьев, этот взрыв произведет и направит, то уверял одесских капиталистов (вроде авиазаводчика Анатры), что если бы все буржуи были как он, то дело мирового социализма можно было бы счесть в шляпе.
А революционные моряки помещали в газетах грозные объявления — у меня долго хранился номер «Южного рабочего» с таким текстом: «Сегодня, 2-го февраля 1918 года, культурно-просветительская секция линкора «Синоп» организует в опере вечер в пользу секции; и посему граждан налетчиков просят в этот день не производить никаких нападений на мирных граждан, возвращающихся из театра, не то с ними расправятся по всей строгости революционных законов».
Уверен, что в тот вечер лихое братство грабителей и убийц великодушно дало перепуганным одесским обывателям выходной от страха. Благородные налетчики от души сочувствовали материальным нуждам культурно-просветительской секции «Синопа»: каждый, вполне в духе времени, ощущал себя не обыкновенным вором и грабителем-профессионалом, а чем-то вроде революционера. Первый период большевизма, полуанархичный и маловластный, позволял этой шатии-братии окрашивать в розовый оттенок справедливой экспроприации любой удачный грабеж.
Кстати, о налетчиках. Бессмертные рассказы Бабеля навеки сохранят в литературе образы героев Молдаванки. Вероятно, Исаак Эммануилович прав высшей правдой искусства, я восхищаюсь им и меньше всего хотел бы порочить его великолепные создания. Но я жил на Мясоедовской, на углу Прохоровской, Костецкая шла параллельно, всего один малоприметный дом отделял нас от этой грязной, перенаселенной, шумной, нищей, опасной улицы — знаменитого нынче на весь мир проспекта налетчиков Мишки Япончика, прототипа Бени Крика.[7]
Так вот, я не помню, чтобы в семейных, дворовых и уличных байках Япончику отводилось сколько-нибудь заметное место. Основные сведения о нем я, например, почерпнул из литературы. Правда, я знал (об этом говорили), что человек этот создал боевой отряд налетчиков, под знаменем анархизма повел его на выручку Красной Армии и, естественно, храбро сражался с контрреволюционной гидрой. Большевики отблагодарили его по-своему, по-большевистски: в одно отнюдь не прекрасное утро расстреляли из пулеметов все Мишкино воинство и тем поставили точку на недолгой, но яркой истории кровавого братства одесских налетчиков. Кажется, в не вышедшей в свет картине по сценарию Бабеля была именно такая трактовка.
Но это не значит, что налетчиков в Одессе не было — конечно, были! У нас на Мясоедовской царила банда Кунянского. Помню его самого — наглого, красивого, быстрого, с неизменным «шпайером» в кармане. Помню, как он подходил к нашему киоску и спрашивал выпуски о Нате Пинкертоне. Помню, как стоял у дверей иллюзиона, и вокруг теснилась его «шестерня». Как-то некий гражданин задержался у входа, видимо заглядевшись на бандита, и Кунянский лениво ткнул его «шпайером» в бок, сказав, вероятно, что-то вроде: «Проходи, тебя же не бьют — чего любуешься?»
Иногда по Мясоедовской катил штейгер — полукарета-полудрожки, из которого лихо палил в воздух Кунянский и орали на всю улицу налетчики. И еще помню, как однажды под вечер по Мясоедовской мчалась целая кавалькада, бандиты ликующе вопили, а их атаман бросал из переднего экипажа разное барахло — ботинки, трусы, чулки, зонтики. Люди бежали за штейгерами, ловили брошенное и радовались, что им тоже перепало от удачного налета.
А в нашем дворе судачили: «Кунянский жутко скупой — за каждый грош всей пятерней хватается. А сегодня разошелся — значит, было великое дело!»
Конец Кунянского был прост и естествен. В 1919 году в городе окончательно установилась советская власть — она немедленно стала наводить суровый порядок. Как-то утром Кунянского вывели из квартиры и увезли в ЧК. Вся улица твердила, что отважный налетчик скулил, вырывался, плакал, просил прощения… Больше он не вернулся — из ЧК редко кто возвращался.
Вообще говоря, налеты шли приливами и отливами. Власти украинских националистов, хоть и держалась она на прочных, как тогда казалось, австрийских штыках, хватало забот и помимо разбоя. К тому же главными богатеями Одессы были греки и евреи (впрочем, попадались и армяне). Украинцы, как и русские, обретались скорей в голытьбе, чем в «буржуях».
До поры до времени налетчиков терпели, но срок им выпал короткий. Немцы убрались восвояси, на рейде появились французские суда, по улицам города зашагали веселые французские моряки и пестро одетые греки. О самостийности не могло быть и речи!
Но интервентам тоже было не до бандитов — их заботило большевистское подполье. Налетчество расцвело и укрепилось. Теперь это был солидный, открытый, хорошо поставленный промысел. Именно в это время мясоедовский Кунянский гордо фланировал по родной улице и честолюбиво ловил уважительный шепот обывателей: «Кунянский идет, наш налетчик!» Не проходило дня, чтобы кого-то не ограбили. Убивали редко. От убийства, жестоко торгуясь, откупались. Один из знакомых моего будущего отчима с негодованием вспоминал: поймали его на улице трое. «Я им говорю: да вы с ума сошли — всего раздевать! Как я голый пойду? Я на это не согласный! Убедил взять пальто и шапку, штаны и ботинки оставили».
А в газете появилось любопытное объявление: «Гражданин, у кого я вчера на Большой Арнаутской случайно снял золотые часы, может получить их обратно у меня дома. Зубной врач такой-то». Потом стали известны подробности: к зубному врачу, мужику рослому и крепкому, подошел прохожий и попросил прикурить. Врач на спичку расщедрился, а отойдя, обнаружил, что на руке нет часов. Поняв, что его ограбили, он кинулся за незнакомцем с криком: «Отдай часы, не то душу выну!» Безропотный прохожий с душой расставаться не захотел. А дома врач увидел, что собственные его часы лежат на столике — он не взял их, чтобы не ограбили, но забыл об этом. Анекдоты такого рода широко ходили по Одессе.
Подошел срок убираться и французам с греками. От французов осталась революционная память: восстание моряков на одном из военных кораблей. В городе много лет вспоминали фамилии вождей — Марти и Бадина. Революционная благодарность не терпит отступничества и не признает исторических заслуг: сперва запретным стал Бадин (что-то, видимо, не так сказал и не то сделал), и его имя убрали из названия судоремонтного завода им. Марти и Бадина. А много позже сковырнулся с правильной политической стези и Марти — затерли и его фамилию.
А что до греков, то они оставили Одессе тяжелый гороховый хлеб, камнем ложившийся в желудке. Хлопотливые и словоохотливые одесситы не шибко разбирались в прошлых заслугах эллинов, но потомков древней Эллады поминали лихом. «Такой жуткий хлеб едят, а хорошие люди, просто удивительно!» — говорила мама.
Ненадежных французов и неприметных греков сменили ликующие григорьевцы и котовцы. Революционные хроники уверяют, что неудержимый порыв повстанческой армии Григорьева[8] — позже эту фамилию выперли из истории — смел интервентов в море. Что до конницы Котовского, то она победно промчалась с Пересыпи по Дерибасовской и Пушкинской.
Впрочем, интервенты убрались недалеко. Солидная толика французского флота осталась на рейде, блокируя город с моря. Адмирал справедливо рассудил, что мешать шаландам и дубкам возить в город зерно и арбузы с помидорами куда безопасней и славней, чей бросать своих охваченных революционным брожением моряков на пулеметы Котовского. А мы, ребятня, бегали с Молдаванки на Николаевский — тогда он был еще Николаевским — бульвар, с высоты грозили кулаками кораблям, запиравшим выходы в море, и орали обидные куплеты про французских буржуев.
