— Сережа, вы кажетесь чуть ли не энциклопедистом, многих поражает ваша эрудиция — я сам временами вам удивляюсь. Но если по-честному, вся ваша образованность — дутая. Вы же ни одного иностранного языка не знаете — о какой серьезной учености здесь можно говорить? Но у вас есть незаурядная способность — вы всегда держите сведения, которые вам известны, в активном состоянии. В сущности, ваша эрудиция определяется вашей удивительной памятью — в этом вы нас всех превосходите. Знаете вы не так уж много, но свободно и быстро вспоминаете нужные цитаты из Аристотеля и Спинозы, Дидро и Канта. А если пойдете сдавать того же Канта заурядному немецкому профессору, он легко посадит вас в лужу и больше тройки вы у него не заработаете.

Милый Леонид Орестович был, конечно же, прав. Знания мои были неглубоки и необширны (всю мою жизнь я сокрушался и временами даже скорбел по этому поводу), и хороший немецкий профессор быстро вывел бы меня на чистую воду, если бы я осмелился сдавать ему Канта, знатоком главных трудов которого считался в своем научном окружении.

Но главное было все-таки не в этом — и об этом главном Пипер промолчал, ибо оно непосредственно затрагивало и его самого. Моя нахватанность почиталась эрудицией потому, что пятнадцать лет идеологического вымывания привели к чудовищному упадку гуманитарных знаний (философии, социологии, истории, экономики) — причем это касалось и преподавателей, и студентов. На таком фоне Оскар и я не могли не выделяться.

Вполне по любимой пословице моей матери: на бесптичье и пес — соловей.

Нет, обаятельнейший Леонид Орестович Пипер покорил нас с Осей отнюдь не своей философской эрудицией. Удивительна была его жизнь, необычен был его характер. Меня вообще окружали воистину талантливые люди. Некоторые даже сумели реализовать свои интеллектуальные способности: кто — частично, кто (гораздо реже) — полностью. Но большинство все-таки пропадало, так и не осуществив себя. Страна моя была тюрьмой талантов. Любое дарование — это своеобразие, для претворения в жизнь оно требует интеллектуальной и гражданской свободы. Ни той, ни другой не существовало и в помине, а всякая нестандартность подавлялась как нечто имманентно опасное. Леонид Пипер всю сознательную жизнь пребывал в недрах этой жестокой давильни — пока она не расплющила и его самого, одного из своих создателей.

Его происхождение было удивительным. Король Карл XII, вторгаясь в Россию, прихватил с собой не только генералов, но и премьер-министра Пипера, произведенного в графы. Под Полтавой этот граф Пипер попал в плен. Он сидел за банкетным столом среди шведских военачальников, когда Петр Первый благодарил их за то, что они научили русских воевать и дали себя побить. Однако у императора был крутой характер: поблагодарить пленников он поблагодарил, но тут же сослал их подальше от театра военных действий — на всякий, знаете ли, случай. Пипер попал в Сибирь и после войны остался в России — видимо, боялся появиться перед шведами, над которыми когда-то начальствовал. Леонид Пипер, сын графа Пипера, начальника Петроградского порта, был его потомком. Молодой аристократ, барич по происхождению, обхождению и привычкам и — одновременно — член РКП (б), партии русских большевиков.

В четвертом томе «Философской энциклопедии» о нем сказано: родился в 1897 году, член ВКПб с 1918, с 1921 — на педагогической работе, окончил ИКП (Институт красной профессуры), профессор Одесского (1928) и Ленинградского (1933) университетов, в апреле 1941 года расстрелян, посмертно реабилитирован.

За этой довольно обычной биографией скрывалась потрясающая необычность. Двадцатилетний граф отказался от привычек и традиций своего рода и своего класса и, полный великой и горячей мечты о неизбежной грядущей справедливости, вступил в партию злейших врагов своей семьи. Он был всей душой с этими людьми, но они ему не верили (из графьев же!). В гражданскую его направили следователем в ЧК. Страшное испытание — и точный расчет: если только притворяется, что наш, пускай становится проклятием для своего рода, исчадием ада для своего круга — тогда, кроме нас, ему некуда будет податься. Какая трагедия за этим стояла? Как воспринял он кровавую цепь, навеки — грузом вины и проклятий — привязавшую его к чужой повозке? Остался ли верен мечте своей юности? Не ужаснулся ли при виде крови и грязи, которыми она покрылась?

Мы никогда не задавали ему этих вопросов — наша дружба так далеко не простиралась. Он разрешал нам спорить с ним и втайне им восхищаться, но в душу его у нас пропуска не было. Он всегда оставался аристократом — ухоженный, бледнолицый, с белыми и пухлыми, страшной силы руками.

— У Пипера руки Петрония Арбитра, — говорил я Оскару. — Помнишь у Сенкевича:[92] ладонь почти женская, а схватил своего друга силача Виниция так, что тот и вырваться не сумел.

Так вот, о нашей совместной работе. Леонид Орестович вызвал нас с Оскаром к себе — и огорошил первыми же словами.

— По штату мне разрешено иметь двух ассистентов — по диалектическому и по историческому материализму. Хочу предложить эти должности вам.

— Да ведь мы еще студенты, только на третий курс перешли, — пискнул кто-то из нас.

— Это важно, но не определяюще, — постановил Пипер. — О вас очень хорошо отзываются. С ректором все согласовано, добро свыше получено.

И еще он сказал, что читал наши работы. Трактат Оскара о неизбежности испанской революции произвел на него самое глубокое впечатление: хорошее знание истории, мастерское использование материалистической диалектики, масса впечатляющих фактов об экономическом положении страны, отличная осведомленность о вождях…

Выводы покоряют убедительностью. Если в ближайшее время революция в Испании не произойдет, то это случится по ее собственной вине или из-за нерешительности испанских революционеров. Теоретически она обоснована абсолютно!

Революция в Испании произошла в следующем году — и почти точно по сценарию, который написал для нее Оскар.

Затем Леонид Орестович перешел к моим «Проблемам диалектики». Статью прислали из Харькова с очень хорошими отзывами, подписанными директором института марксизма-ленинизма Левиком и академиком Юринцом. Левик даже докладывал о ней наркому просвещения Украины Михаилу Алексеевичу Скрипнику (речь шла о положении дел в философских науках) — и тот собственноручно начертал предписание: «Назначить философа С. Штейна преподавателем одесских вузов».

— Для вас мнения Юринца с Левиком и указание Скрипника особенно важны, — сказал Пипер. — И не только потому, что вы, как и товарищ Розенблюм, еще студент. Вы — физик, эта область все-таки далека от проблем марксизма-ленинизма. Однако наш ректор Фарбер говорит, что ваше соцпроисхождение очень благоприятствует чтению лекций по марксистской философии. Вы, товарищ Штейн, будете помогать мне по диалектическому материализму, а товарищ Розенблюм — по историческому.

Мы были не единственными новичками в преподавательском корпусе института. Правда, остальные неофиты — Троян, Тонин, Лымарев (остальных не помню) — уже окончили вуз и даже имели некоторый стаж педагогической работы. Их разобрали другие профессора.

В общем, пышущий энтузиазмом отряд молодых ученых двинулся развивать науку — на благо укрепляющегося в стране социалистического строя.

Это было незабываемо: взойти на трибуну — и под десятками обращенных на тебя глаз читать лекцию о великих теориях! Правда, поначалу меня смущало, что я был моложе своих учеников. Однако смущение это длилось недолго. Курс диамата приобретал все большее значение — это определяло и настроение преподавателей, и отношение студентов. Я умел говорить и научился распознавать, когда меня внимательно слушают, а когда тайком зевают. Мне говорили, что в студенческой среде я считаюсь хорошим лектором.

Что я читал? Вряд ли на этот вопрос можно ответить по-научному точно. Пипер излагал основы диамата — так, как они значились в программе, он не мог далеко от нее отойти. А мы с Оскаром углубляли его лекции. Мы не занимались пропагандой марксизма — мы рассказывали о его реальных философских основах, и это было ближе к настоящей науке, чем к агитации, которую требовали методички. Иногда, увлекаясь, мы шли дальше, не особо придерживаясь программы, — в те области, что захватывали нас самих. Как-то меня даже упрекнули, что я читаю буржуазный курс. Во всяком случае, это была философия — истинно источник марксизма, а не болтовня о нем! Я приносил в аудиторию книги великих философов — от досократиков до Бергсона — и цитировал, что поинтереснее и что могло дойти до моих слушателей.