Тогда их делали только тайно — нужны были немалые средства.

Денег — ни маленьких, ни больших — у нас не было. Пришлось продавать, что имелось, и занимать — по пятерке, по десятке… Наконец оговорили место и день операции. И в это время из Полтавы прикатил Орлов.

Радостный, искрящийся, он вызвал меня к себе.

— Я обещал вам дать работу по душе. Сегодня могу исполнить обещание. О лучшем молодой ученый и мечтать не может!

И он объяснил, что в районе Полтавы, согласно геологическим прогнозам, могут обнаружиться нефть или газ. Нужно определить районы возможных залежей, чтобы начать опытное бурение. Скопления углеводородов вызывают изменение силы тяжести — на эту аномалию указывают колебания маятника. Он, академик Орлов, организовал опытную поисковую геодезическую партию. От нас, астрономов, требуют помощи в выполнении первой пятилетки — эта поисковая партия будет нашим ответом. Работу с маятником он возлагает на меня. Экспедиция придется на время весенних каникул и продлится около месяца. Возможно, понадобится прихватить недельку-другую и сверх того — этот вопрос он согласует с товарищем Фарбером, директором института. Выезд в Полтаву послезавтра утром.

Пока он говорил, в моей голове проносились ужасные картины: Фира одна идет на операцию, одна возвращается обратно, одна лежит в постели, одна перемучивает потерю ребенка…

— Я не могу ехать послезавтра… По семейным обстоятельствам, — сказал я умоляюще.

Орлов сурово поглядел на меня.

— Вы хотели отойти от непрерывных вычислений — я предлагаю вам такую возможность. Вы мечтали об эксперименте — я его вам даю. Вы физик — работа чисто физическая. И последнее: мы помогаем выполнению первого пятилетнего плана! Считаю отговорки несерьезными.

— Но моя жена, Александр Яковлевич…

— Молодой человек, наука требует жертв. Но жертв у вас я не вымогаю — только служения, истового служения. Ваша жена должна понимать, что ваши успехи немыслимы без ее терпения и уважения к вашей научной верности. Идите в бухгалтерию и получайте командировочные.

Я вышел из кабинета Орлова и направился к выходу из парка. За мной ничего не значилось (денег за работу в обсерватории я не получал, инструментов и приборов не брал), меня ничто не могло остановить.

Больше никогда не появлялся я в Одесской астрономической обсерватории и не встречался с ее руководителем, академиком Александром Яковлевичем Орловым. Я даже к соседям-любителям перестал заходить.

Служение астрономии не удалось. И первому пятилетнему плану я тоже не помог.

Одним из самых важных событий осени 1929-го стала моя дружба с Оскаром Розенблюмом.

Еще до этого, сталкиваясь в студенческой толпе, мы непроизвольно поглядывали друг на друга — взаимная заинтересованность была необъяснимой, но явной. Мы неизбежно должны были познакомиться — потому что были к этому готовы.

Знакомство произошло, когда мы столкнулись у дверей университета — и непроизвольно поздоровались. И в затруднении замолчали, потому что не знали, о чем говорить. Наконец Оскар выдавил из себя:

— Вы куда-то идете — я не помешал?

— Я иду на заседание литкружка при «Черноморской коммуне». Вы там не были?

— Нет. А это интересно?

— Иногда. Пойдемте вместе!

И мы пошли. Этот вечер к «иногда» явно не относился — он был скучным. Руководитель кружка Пересветов прочитал длинную нотацию о том, как нужно писать стихи и чем они отличаются от прозы. Арнольд Боярский собственным опытом полностью опроверг пересветовскую теорию. Изя Раппопорт продекламировал пессимистическую поэму, начинавшуюся многообещающей строкой:

— Как вам понравилось? — спросил я Оскара.

— Никак, — ответил он. — Я не люблю стихи. Наверное, не очень в них разбираюсь. Давайте уйдем.

— Давайте, — согласился я.

Мы шли по Пушкинской к Приморскому бульвару. В скверике около оперного театра сели на скамейку. Внизу тяжело дышал порт.

— Что вы читаете? — спросил я.

Оскар читал Иоганна Готлиба Фихте[69] — все, что нашел в университетской библиотеке. Его интересовало, как тот опровергает кантовское учение о вещи в себе и справляется с четырьмя антиномиями чистого разума, так блестяще обоснованными Кантом. Меня это тоже занимало — но я считал, что парадоксальных противоречий много больше, чем четыре. Парадоксы возникают везде, где понятие бесконечного встречается с конечными предметами. Формулировка, принадлежащая одной сфере, незаконно переносится в сферу другую, где она неприменима. В качестве примера я привел некоторые математические парадоксы, взятые из работ Бертрана Рассела.[70]

— Но ведь это то самое, что утверждает Кант! — возразил Оскар. — Напомню вам, что, по его теории, противоречие возникает тогда, когда категории абсолютного применяются к миру вещей. А ведь абсолютное и бесконечное, по существу, равнозначны. Сужу по логике, а не по математике, как вы.

Я возражал, он приводил контрвозражения. Я называл одну книгу — он немедленно вспоминал другую. Мы спорили — и убеждались, что едины: по образованию, по интересам, даже по прочитанному. Еще ни разу я не встречал человека, мысли и знания которого так полно совпадали с моими. Разница была, возможно, только в том, что меня влекло к абстрактной философии (правда, с уклоном в естественнонаучную, или — по-старому — натурфилософскую, интерпретацию), а его больше привлекали исторические философские концепции.

— Меня занимает политика, — сказал Оскар. — Не практическая — ее оставим на потребу туповатых наших вождей. Политика как философия общественного развития — вот чему я хотел бы себя посвятить.

— Я тоже был политиком — в пионерские годы, — сказал я со смехом. — Даже послал письмо Буденному и предложил немедленно завоевать Румынию, чтобы ликвидировать там боярско-помещичье правление. Семен Михайлович поблагодарил меня за совет, но почему-то отказался его выполнить. А вы никому из вождей не писали?

— Я написал письмо Троцкому. Меня не хотели брать в пионерский отряд, потому что я сын зубного врача. Лев Давидович прислал в райком комсомола очень теплую личную рекомендацию — и меня с триумфом приняли в пионеры. Послание Троцкого долго висело в райкоме, потом его сняли.

— И письмо Буденного тоже украшало райкомовскую стенку. Но я вскоре забыл о нем.

— Я не могу забыть о письме Льва Давидовича, — хмуро сказал Оскар. — Хотел — но не дают. Теперь это самое одиозное имя. У меня были сложности при вступлении в комсомол — из-за «переписки с Троцким», так это формулировали.

— А меня вообще не удостоили приема! Ничего, как-нибудь перебедую. Чем вы интересуетесь в политической философии, Оскар?

— Сейчас — грядущими социалистическими революциями.

— Чисто коминтерновская проблема — коренные перевороты в Китае, в Индии…

Он презрительно скривился.

— Коминтерновские революции оставим Коминтерну. Все они спровоцированы извне. Практика дурного политического пошиба! Нет, меня интересуют только спонтанно возникающие потрясения, те взрывы, которые назревают изнутри.

— Пока ни одной такой революции не предвидится — я имею в виду Европу.

— Ошибаетесь! Именно в Европе назревают большие перемены.

— Сколько я понимаю, вы говорите о Германии? Там, конечно, сильное рабочее движение. Тельман[71] с Торглером[72] такую агитацию развили… Но ведь и противодействуют мощные силы — социал-демократия, центристы, теперь еще нацисты Гитлера и Штрассера.[73] Одну пролетарскую революцию в Германии уже профукали — нет гарантии, что это снова не случится.