— Буду ждать, — сказал я. — Что мне еще остается? Было за полдень, когда я вернулся домой. Отчим был на работе, мать сидела в киоске. В два окна моих комнаток жарко лилось солнце. Я сидел на диване, оглядывал свое жилье — и словно впервые видел его. Даже книги — больше тысячи нитей, связывавших мою душу с этими стенами, — казались мне почти незнакомыми. Я остался один.

Впрочем, это не совсем точно — в Одессе еще был Ося.

Мы снова, как в студенчестве, гуляли по городу. Мы знали, что нам придется расстаться — хотя и не догадывались, что это будет расставание навсегда. Но мы вели себя так, словно не могли наговориться.

Если он не мог ко мне прийти, я шел к нему. Его квартира стала моим вторым домом. Я часами говорил с его женой и его отцом, умным и проницательным стариком. При моем появлении они бросали дела — поболтать со мной было важнее.

Иногда болтовня превращалась в споры — бытовые и политические. Один из них я запомнил навсегда.

В те дни Гитлер дорвался до канцлерства — и я сказал, что у фашистского вождя есть одна сильная и одна слабая черта. Сильная — национализм — вознесет его высоко, ибо немцы фанатики своей страны, лозунг Deutschland über alles[143] не навязан им сверху, он — выражение духа народа. А слабая — антисемитизм — погубит, ибо смешно думать, что такую культурную нацию можно увлечь русским черносотенным лозунгом[144] — «Бей жидов, спасай Германию!» Отец Оскара вмешался в наш разговор.

— Сережа, вы недопустимо заблуждаетесь. Национализм и антисемитизм в Германии неразделимы. Это самая антисемитская страна в мире. Я прожил там пять лет, закончил институт (у немцев нет краткосрочных курсов для зубных врачей, как у нас). И могу вас уверить, что антисемитизм не слабая, а сильная политическая черта Гитлера — именно она отвечает духу народа.

— Не согласен! Столько известно смешанных браков — даже в высших кругах Германии. Сам кронпринц хотел жениться на еврейке…

— Но ведь не женился! А если бы женился, быстро бы перестал быть кронпринцем.

— Кайзер Вильгельм, его отец, полунемец-полуангличанин…

— Полунемец — а не полуеврей! Не связывайте фашизм с антисемитизмом. Фашизм появился в Италии в девятнадцатом году — но вы что-нибудь слышали об итальянских гонениях на евреев? Антисемитизм — не просто форма национализма, как, например, ненависть французов к немцам или англичанам. Евреи живут по всей Германии, на основе немецкого языка они создали свой идиш.[145] Неприязнь к ним — это не отторжение чужого народа и другого языка, это протест против того, что в тебя проникло и чего ты не хочешь принять. Мне страшно, когда я думаю об этом.

— Вы страшитесь, что Гитлер будет поощрять погромы? В культурной Германии? Что за бред!

— Я говорю не об отдельных погромах. Я боюсь, что этот страшный человек попытается физически устранить все чуждое немцам — и в первую очередь евреев.

— Маркс говорил, что евреи расселились в порах польского общества, но отчаянные националисты поляки отлично с ними уживаются!

— Германия не Польша.

Он меня не убедил. Я не жил в Германии и не доискивался, какие подспудные процессы идут в ее обществе. Да, конечно, немцы — народ — обожествляли свою страну. Но я знал великую немецкую литературу, великую немецкую философию. Неужели Гете считал арийцев пупом мироздания? Он был истинным эллином — просто его Эллады уже давно не существовало на свете. Кто осмелится назвать шовинистом Фридриха Шиллера? Только две его пьесы рассказывают о немецкой жизни — «Разбойники» (целиком) и «Коварство и любовь» (частично). Герои остальных — итальянец Фиеско, швейцарец Вильгельм Телль, испанец Дон Карлос, француженка Жанна д'Арк, шотландка Мария Стюарт, русский Дмитрий Самозванец… Разве еврей Генрих Гейне не был великим немецким поэтом, а еврей Мендельсон — одним из любимейших композиторов Германии? Кто станет отрицать, что грандиозная немецкая классическая философия — естественное продолжение и завершение общеевропейской научной мысли?

Только один известный мне факт косвенно напоминал о немецком национализме. Когда Виктор Кузен[146] (он собирался издать философский сборник) попросил Гегеля изложить свои мысли вкратце, популярно и по-французски, тот ответил, что его философию нельзя пересказать ни вкратце, ни популярно, ни по-французски. Впрочем, скорее всего это была просто острота.

Я так и не поверил отцу Оскара, что антисемитизм коренится в натуре немецкого народа. Только когда разразилась Вторая мировая война и мир услышал о лагерях уничтожения, я припомнил пророчества старшего Розенблюма. Нет, я по-прежнему не считал их истинными — я просто задумался.

А с Осей мы чаще всего обсуждали наше будущее. Теперь оно казалось нам иным, чем раньше.

Первый раз мы занялись прогнозированием своей судьбы году в тридцатом или тридцать первом. Оскар завершил блестящую работу о неизбежности революции в Испании, я разработал философскую систему чистого капитализма. Я хотел разобраться: каким стал бы этот общественный строй, если бы он был свободен от посторонних социальных включений — сохранившихся элементов феодализма, мелкобуржуазных устремлений крестьянства, анархистских и социалистических потуг рабочего класса. И установил, что только субъективный идеализм может стать его философским зеркалом. Оскар восторженно сказал, что если бы сам Маркс знал об этой работе, он бы охотно включил мои выводы в свою теорию капитализма — как философский эквивалент капиталистической системы. Именно тогда Ося впервые четко разграничил наши интересы.

— Тебя больше привлекает прошлое, Сергей. Раньше ты не выходил за рамки семнадцатого — восемнадцатого столетий. Сейчас двинулся дальше, но даже капитализм тебя занимает только как абстрактно чистая конструкция. Она замечательно тебе удалась — но меня это не захватывает. Я стану разрабатывать философию социализма, теорию его возникновения и победы. Мы будем дополнять друг друга.

— Спасибо за такое лестное разделение, Ося, — засмеялся я. — Ты мне предоставляешь что полегче.

— Нам нужно не только разграничить теоретические интересы, — продолжал Оскар, — но и установить реальные цели, к которым мы станем стремиться. Кем мы собираемся стать — вот главный вопрос.

— Да, кем мы хотим стать, ты прав, Ося. Это — главное. Что ты предлагаешь?

— Мы должны стремиться к власти.

— Какой власти, Ося?

— Большой. Власти в стране. Мы должны стать членами политбюро — это минимум.

И он растолковал мне свой план. В стране создано единовластие, конусная государственная иерархия с верховным владыкой на вершине. Между разными уровнями этого конуса идет непрерывный живой обмен властителями: секретари райкомов становятся секретарями обкомов и крайкомов, членами ЦК и политбюро — верховными иерархическими божествами. Главное в таком устройстве — постоянная поуровневая смена главенствующих. Эти люди меняются ежегодно, ежемесячно, а порой — и чаще. Даже высшие правители, взбираясь на трон, вскоре рушатся. Где всенародный вождь — Троцкий? Где сменившие его Зиновьев и Каменев? Где явившиеся вместо этих двух Бухарин и Рыков? Сейчас властвует Сталин и его окружение. И если сам Иосиф Виссарионович пока держится крепко, то этого не скажешь о его команде. Состав политбюро меняется не только от съезда к съезду, но и от пленума к пленуму. Посмотри на тех, кто рушится вниз, на тех, кто выкарабкивается наверх. Это же интеллектуальная серятина, мы с тобой гораздо умней и талантливей любого из них!

— Это еще ничего не значит, Ося.

— Это значит все, Сергей. Скажи, ты мог бы заменить в политбюро таких, как Андреев, Косиор, Куйбышев?

— Ну, этих любой может заменить…

— Вот тебе и причина, чтобы подниматься наверх.