После представления артисты папазяновскои труппы отправились в «Националь», а мы с Сашей и Раей поехали к ним домой. Настал наконец тот вечер, о котором мы мечтали. Саша расспрашивал меня о заводе, о новых моих товарищах и, главное, о Георгии Павловиче. Он сказал, что уже несколько раз разговаривал с Кульбушем обо мне (тот часто приезжает в Москву). И Кульбуш прямо сказал, что из меня вырастет незаурядный инженер. А в его устах такая характеристика — ого-го!

Саша радовался моим производственным успехам гораздо больше, чем я сам. Он считал себя автором моего перевоплощения из философа в инженеры — и гордился своей удачей. В полночь он отправился спать — ему нужно было рано вставать. Мы с Раей остались одни. Настал и наш черед исповедоваться друг другу.

— Ты любишь эту свою подругу? — спросила Рая.

— Да, люблю.

— И Фиру любишь?

— И Фиру.

— Как же эти две волчицы совмещаются в твоей душе?

— В том-то и загвоздка, что они не совмещаются, а раздирают ее на части.

— Фира знает, что ты был у нее?

— Я не скрывал. Да и зачем? Фира угадала бы и не спрашивая. Она дьявольски проницательна.

— Кого же ты все-таки любишь больше?

— Задай вопрос полегче. Я и сам об этом непрерывно думаю.

— И что надумал?

— Ничего утешительного. Больше люблю ту, которой около меня нет. Если бы остался в Одессе с Норой, постоянно думал бы о Фире и тосковал бы. А сейчас я с Фирой — и потому больше люблю Нору.

— Тебе нужно перейти в магометанство. У них женщина может иметь только одного мужа, зато муж — неограниченное число жен.

— Ограниченное, Раинька. Законных — только четыре.

— Тебе хватило бы и двух. Меняй религию, Сергей!

— Я бы поменял — не вижу особых трудностей. Но Фира — иудейка, а Нора — православная. Они не фанатки культа, но традициям не изменяют. Предвижу, что на ислам ни одна не клюнет.

Разговор понемногу перешел на Раины житейские дела. Я спросил, как она справляется с ролью хозяйки дома. Боевому секретарю стоголового пионерского форпоста, каким она была в нашей молодости, наверное, было легче, чем нынешней доброй жене, заботливой матери и умелой кулинарке. Рая печально улыбнулась.

— Разумеется, легче! Это лучшее, что у меня было, — мои пионерские годы и наша с тобой дружба. Тогда была подготовка к жизни, сейчас — реальная жизнь. Чудовищное несовпадение!

— Что тебя тревожит? Бытовые трудности?

— И они тоже. Впрочем, не слишком. После возвращения Саши из Америки мы жили — лучше некуда. Он привез много хороших вещей, мы их потихоньку продавали — денег хватало. Сейчас пополнений не стало, зато квартира удачная. Нет, на материальные условия я не жалуюсь.

— А на что жалуешься?

— Видишь ли… Это чисто женское — не знаю, поймешь ли. Вы, мужчины, пока холостые, мало думаете о будущей жене. Вы уверены, что она у вас в любом случае будет — стоит только захотеть. Вам не до нее — пока не встретите и не влюбитесь. А мы, женщины, еще не влюбившись, мечтаем о будущем муже. Вы тоже мечтаете, конечно, — о хорошей работе, успехе, карьере… Мы же — только о вас, еще не появившихся. Понимаешь эту роковую разницу?

— Неужели роковую?

— Роковую, Сережа! Мечтают ведь только о совершенстве, а не о недостатках. А реальности без недостатков не бывает. Жизнь, даже самая лучшая, когда начинаешь в ней самостоятельно барахтаться, разочаровывает. Вы, мужчины, вдруг понимаете, что работа тяжелее той, которую ждали, успехи не так значительны, карьера идет медленней — взбираешься вверх куда дольше. А мы, даже любя, втайне разочаровываемся в своих мужьях. Самые лучшие из них все же не столь ярки и не так совершенны, как те, которых мы ждали.

— Это относится и к Саше?

— Естественно.

— Саша — самый яркий, самый блестящий человек из всех, кого я знаю!

— Вот ты меня и не понял, — грустно оказала Рая. — Разве я отрицаю, что Саша блестящ? Но когда он блестит? Когда рядом ты или подобные тебе и вас нужно поразить и увлечь. Если я привожу домой подруг или он (вне дома) встречает других женщин — он должен их очаровать, ослепить, ошеломить… Тут он, конечно, способен побить все рекорды! Он необычен в необычных ситуациях. А в семье? На что выдающееся он способен, когда берется вместо меня подметать пол или кормить Сережку? И то, и другое я делаю гораздо лучше. В обычном существовании он меньше, чем обычен, — сер и малоспособен.

— Но когда он сверкает…

— Дома ему не до сверканий. Он приходит усталый, даже говорит с трудом. И его главное желание — завалиться на диван и отдохнуть. Весь его блеск не в доме, а где-то в отдалении.

— Большое видится на расстоянии, — философски процитировал я.

— А я — рядом. Всегда рядом! И мне радостно, когда он сверкает. Но он так редко позволяет мне радоваться… Он тускнеет в семье — вот что ужасно.

— Могу сказать одно — не знаю, утешу ли: все тускнеют в тусклой обстановке.

— Я это и говорю: всем нам приходится разочаровываться. И женщинам больше, чем мужчинам.

Она пошла спать. Я примостился на отведенном мне диванчике.

Днем я отправился к Оле. Она ждала меня. Она очень обрадовалась, что я согласился провести вечер у Жени Бугаевского.

— Пойдем вместе, — сказала она. — И Женя, и Мара столько раз меня приглашали — и я столько раз обещала… Сегодня самый удобный случай. И обещание исполню, и с тобой побуду. Ты не забыл, что я должна сыграть тебе все, что ты любил, и немного своего?

За два или три года, которые мы не виделись, накопилось столько, что и за месяц было не переговорить. Оля плакала, когда рассказывала о своем брате: он сошел с ума и повесился. Мало кто из моих друзей страдал ограниченностью — но Ося Надель был одним из самых умных.

А потом мы отправились на поиски свободного инструмента. И Оля играла мне все, что я любил. Это был последний концерт, который я слушал на воле, — и он несколько лет звучал у меня в ушах.

К Жене Бугаевскому мы пришли вечером. Он читал какую-то книгу. Мара хлопотала на кухне — я увидел ее, когда она принесла в комнату еду. Я поставил на стол бутылку мадеры, Женя достал чуть початую кварту чего-то зеленого — не то ликера, не то подслащенной сивухи. Я отпустил несколько комплиментов Маре — худенькой, быстрой и веселой. Женя громогласно возгласил, что вселенная идет к концу: звезды, это доказано, ошалело убегают во все стороны от того места, где покоимся мы, а Землю поделили между собой мерзавцы и дураки. Такой схлест противоположностей чреват взрывом. Разве это не явное предвестье конца света?

— Кого ты держишь в дураках, а кого в мерзавцах? — полюбопытствовал я.

— Мерзавцы, естественно, мы, — немедленно отозвался Женя. — И главное — потому, что терпим дураков, которые расплодились на Западе, в частности — в Германии. Провозгласили высшую расу — разве не глупость? Высота — отличие индивидуумов, а не толпы, человеков, а не народов. Тем более — не рас. Имеешь возражения?

— Имею. Дураков хватало всегда и везде. Ни одна эпоха не жалуется на их недостаток. Это непреложный закон истории.

— Назови этот закон своим именем, ибо это твое открытие.

— Когда-нибудь назову. Теперь второе. У нас дураков не меньше, чем на Западе. И глупость не в том, что их терпят, а в том, что недооценивают их проницательность.

— Ты скоро дойдешь до того, что и Гитлера объявишь образцом ума, — презрительно бросил Женя.

— Я сказал — проницательность, а не ум. Ум — это не для толпы. Толпа живет воображением и эмоциями. Народу плевать на глубокие рассуждения, на интеллект, на логику. Ум — это наша узкая область, наша сфера деятельности. А когда умные люди скапливаются в толпу, их всецело охватывают эмоции. И Гитлер это понял.

— Говорю тебе: ты становишься апологетом фашизма!

— Просто пытаюсь уяснить степень его опасности. Гитлер зажигает эмоции, действует на воображение, превращает обычного неглупого человека в часть толпы, и тот заболевает заразной болезнью — чумой неконтролируемого чувства. У фюрера очень действенные методы!