Саша говорил очень бодро и решительно, но я угадывал в нем неуверенность, почти робость. Мне показалось, что он побаивается предстоящего технического совещания.

Со мной дело оказалось проще, чем с фирмой «Браун». После проверки в проходной Саша провел меня в кабинет главного инженера. Кульбуш встал мне навстречу, крепко пожал руку, весело всмотрелся. Этот человек умел покорять с первого взгляда! Чуть повыше среднего роста, гибкий и быстрый, с красивым породистым лицом, украшенным светлой, хорошо ухоженной бородкой, он выглядел и очень умным, и очень добрым одновременно — сочетание отнюдь не ординарное. Он и был именно таким — и умным, и добрым: ум без ехидства и резкости, доброта без покладистости и рыхлости. И картавил он куда больше меня.

— Очень хорошо, что вы к нам пришли, — сказал он, дружески показывая на стул. — Наш завод заждался квалифицированного физика-экспериментатора.

Я бы мог возразить, что меньше всего гожусь в квалифицированные физики, тем более — в экспериментаторы, но не осмелился на такую откровенность.

Кульбуш вызвал к себе заведующего заводской лабораторией. Вошел худой человек с удлиненным лицом (тощая темная бородка еще больше искажала его пропорции), в дымчатых очках. В нем было что-то демоническое — такой вполне мог пригодиться на сцене в роли дьявола средней руки.

— Георгий Эдуардович Кёниг, ваш начальник, — сказал мне Кульбуш. Кёниг хмуро поклонился. Я постарался, чтобы мой ответный кивок выглядел приветливей. — Георгий Эдуардович, — продолжал Кульбуш, — наш новый сотрудник Сергей Александрович, по профессии — физик. Что у нас не ладится с новой продукцией? Поручим ему распутать все, что не идет.

— Хуже всего у нас с радиационными и (особенно) оптическими пирометрами, — сказал Кёниг. — До того запутался, что иногда хочется кулаком научить их работать.

— Отлично — оптические и радиационные приборы! Теперь это полностью ваша епархия, — сказал мне Кульбуш. — Сегодня получите пропуск на завод, завтра приступайте к работе. А сейчас мы пойдем в красный уголок, послушаем об американских приключениях Александра Львовича.

Он показал мне дорогу в красный уголок, а сам вместе с Сашей зашел к директору завода Чеботареву. Мы прошли уже два цеха, когда Кёниг угрюмо поинтересовался у меня:

— Вы, стало быть, хорошо знаете оптические пирометры?

— Я вообще впервые услышал это название. Должен заранее предупредить: в любом виде техники я профан, если не прямой невежда. Начну с азов и попрошу вас мне помогать.

Кёниг покосился на меня с неодобрением и на просьбу о помощи ничего не ответил. Я понял, что мне будет трудно. Я даже подумал, что этот мрачный и немногословный второразрядный демон станет моим прямым недоброжелателем.

Я еще не встречал человека, внешность которого так вопиюще противоречила бы его характеру. Они, внешность и характер, не просто не согласовывались — опровергали друг друга. Лицо Кёнига было хмурым, сам он — веселым. Он мрачно молчал — но сквозь мрачность проступала радостная ирония. Демонический облик прикрывал детскость. Казалось, это было существо не из нашей жестокой эпохи. Сын крупного царского чиновника — главного контролера империи, — он был наглухо отрезан от всех законных путей к успеху, ему даже в высшем образовании отказали.

Вместе мы проработали недолго (его вскоре перевели на должность пониже — освобождали пост для «нашего человека»). Если я и встречался с ним, то лишь в столовой и на технических совещаниях. Меньше всего я мог предположить, что через пять лет нам предстоит столкнуться в Норильске, и мы сойдемся и служебно, и по сердцу, и не будет у меня на севере друга искренней и добрей, умней и благожелательней. И когда его нерадостная жизнь завершится вторым инфарктом — в новой ссылке, в ангарской тайге, я восприму его гибель как утрату части себя самого, — и мне будет долго мерещиться, что у меня вырвали с кровью нечто такое, без чего невозможно существовать…

Ни он, ни я, живя рядом, не чувствовали друг в друге особой необходимости, но как же я обеднел, когда Эдуарда (я почему-то называл его так — вместо Георга, и ему это нравилось) не стало!

Доклад Саши был длинным и (для меня) малопонятным. На столе стояли экземпляры закупленных им приборов и механизмов, среди них выделялось массивное сооружение, похожее на современный телевизор, — автоматический потенциометр Брауна, самописец, фиксировавший высокую температуру в объектах, к которым были подключены его датчики. Саша увлеченно описывал схему его действия — я в ней ничего не понял, мне были неясны даже изначальные категории: потенциометр, датчики, автоматическое регулирование температуры. Слушатели забрасывали Сашу вопросами (они-то все знали), а я украдкой поглядывал в окно. С Финского залива накатывалась очередная буря, облака неслись как оглашенные, небо то до сияния светлело, то впадало в грозную мрачность. Оно мне было понятней, чем автоматическая запись и регулирование высоких температур в печах.

Когда мы шли с завода, Саша иронически спросил:

— Ты, конечно, не поинтересовался, какой тебе положили оклад?

— Мне это очень интересно, Саша, но спрашивать было неудобно.

— Я не постеснялся. Тебе установили 375 рублей в месяц. Устраивает?

Ни до того, ни тогда, ни после — всю мою жизнь — я не чувствовал себя ни скупым, ни даже прижимистым. Тратить деньги мне было приятней, чем их копить. Но мне редко предоставлялась даже одна из этих двух несовместимых возможностей. Высшие обстоятельства навечно освободили меня от подобных крайностей, и я научился соразмерять желания с реальностью. Я быстро прикинул, что оклад средний, даже, пожалуй, ниже среднего, но голодом он не грозил, и удовлетворенно ответил:

— Я бы, конечно, предпочел три тысячи вместо трехсот. Но Фира, наверное, будет довольна. По одежке протянем ножки.

— Я пробуду в Ленинграде несколько дней, — сказал Саша. — Потратим их на твое знакомство с городом. Ленинград — единственное место в мире, где я с утра до вечера могу бесцельно слоняться по улицам. Начнем встречу с Питером сегодня же. Сейчас — день, потом будет белая ночь. Пошли?

И мы пошли. Я и раньше — когда приезжал — любовался этим великим городом, но я только поверхностно оглядывал улицы. Саша не только восхищался — он знал. Встреча со знаменитыми зданиями была для него событием, а не простым любованием. И он великолепно рассказывал. Я и сам был хорошим гидом (разумеется, по тем местам, которые я знал) — в этом мы с ним сходились, но не соперничали. Меня слушали (иногда с интересом — особенно женщины), Сашу заслушивались. Вероятно, мы с Осей были все же неправы, когда отговаривали его от специализации в теоретической эстетике.

Это было долгое странствие — наша первая прогулка по Ленинграду. Мы прошли весь Каменноостровский проспект, Троицкий мост через Неву, отдохнули в Летнем саду и Михайловском парке, вышли на Невский (на нем еще доживали свои последние годы прославленные торцы, по деревянной мостовой глухо цокали копыта лошадей и по-змеиному шипели шины скромных «эмок» и роскошных «линкольнов» и «паккардов»). Саша подводил меня к знаменитым зданиям, рассказывал об их творцах, о возникновении этих шедевров — вместо мертвого «строительство» он всегда говорил «создание». Город не просто проходил перед моими глазами — он мне открывался. Многоликое живое существо, прекрасное в своем разнообразии.

Раза два мы заходили в закусочные (их, как и в Москве, уже именовали «забегаловками») — перехватить самое известное тогда в Ленинграде блюдо: сосиски с кислой капустой и бутылкой пива. И достаточно вкусно — и не очень обременительно (для кармана).

— Угощаемся городом и пробавляемся сосисками, — не то сострил, не то признался Саша. Он, кстати, любил и сосиски, и пиво — как, впрочем, и я.

Саша научил меня гулять по Ленинграду. Не было дня, свободного от малярийного приступа, когда бы я, уходя с завода, от часа до трех (лимитировала изменчивая погода) не тратил на блуждания по улицам. И даже когда подкатывал высокотемпературный угар, я сколько мог медлил с возвращением домой.