Эта ненависть сопровождала меня всю жизнь.

И я утверждаю: если бы Пушкин услышал чтение Фиры, он безоговорочно принял бы ее отсебятину — как адекватное воплощение чувства. Татьяна должна была сказать «Евгений», а не «Онегин»! Это была не ошибка, не бездарное оригинальничанье, не поправка ради поправки — имя вырвалось из ее души, оно совершенствовало, а не уродовало текст.

После этого монолога я не мог ни о чем разговаривать. Я встал.

— Уже уходите? — удивилась Фира. — А как же мои друзья?

Меньше всего я хотел пикироваться с ее приятелями! Во мне звучала Татьяна — мне нужно было с ней справиться. Я и догадаться не мог, что горькие эти откровения останутся со мной навсегда…

Фира обиделась.

— Вы мне ничего не скажете? Сергей, вам не понравилось, как я читала?

Я подал ей листок со стихотворением.

— Возьмите. Это ответ на ваши вопросы.

Она медленно прочитала стихи и остро глянула на меня.

— Как это понимать? Признание в любви? Вступаете в шеренгу взбалмошных Мить и маскирующихся Айседор?

— Не знаю, Фира.

— Кое-что здесь вполне реально. — Она словно размышляла вслух. — Почему бы не казнить фанатика, если он сам об этом просит? Но неужели радости язвят? И разве вы меня боитесь? Как-то не замечала. А что до следов, то Митя утверждает…

— Прощайте! — резко сказал я и ушел. Фира меня не проводила.

Вечер был холодный и ветреный. Домой не хотелось, на улице не гулялось. Я все-таки вытерпел до полуночи. Не знаю, как спят убитые, но в ту ночь я спал именно так.

Утром, уходя за газетами в типографию, мама разбудила меня.

— Тебе телеграмма. Завел друзей! Письма их не устраивают — общаются по телеграфу.

Еще не вполне проснувшись, я несколько раз перечел странную фразу: «Принц холодных улиц, найдите меня сегодня».

Когда до меня дошел ее смысл, я вскочил. Телеграмма была от Фиры — она уже называла меня принцем (почему?). Но куда бежать? Если она дома, зачем ее искать — нужно только повернуть два раза ручку звонка и войти. А если вне, то где — в институте? У друзей? На улице? У меня никогда не было детективного чутья… В конце концов я решил: искать надо вечером, а не днем. И у нее дома.

День прошел в чаду. Я томился — из-за грядущей встречи и нового имени. «Принц холодных улиц!» — восторженно твердил я. Ну, принц — это еще так-сяк, некоторое, прямо скажем, преувеличение. Но холодные улицы!

Как ярко, как точно… Это же мой мир. Если и суждено мне где-то властвовать, то на продуваемых жгучим ветром мостовых, на иное не соглашусь!..

…Спустя много лет, в морозную зиму Заполярья (до полюса ближе, чем до железной дороги), уже коронованный полярным сиянием, я опять вспомнил тот солнечно-яркий холодный день.

В окнах уже загорались огни, когда я дважды повернул ручку звонка и услышал торопливый перестук каблучков.

— Я боялась, что вы не придете, — сказала Фира, не отпуская моей руки.

— Почему?

— Мне показалось, что вы рассердились: я не так читала Татьяну.

— Вы читали изумительно! Я слышу ваш голос, когда остаюсь один. Я с вами, когда вас нет, — так это теперь происходит.

— Меня это устраивает, — весело объявила она, удобно сворачиваясь на диване. — Бедные Митя и Айседора!

— Я их не обижал.

— Их обидела я. Я расстроилась, что вы так внезапно ушли, и выгнала обоих. Не хочу больше о них говорить! Что мы будем делать, Сергей?

— Вы будете читать стихи, а я — слушать.

— Вы умеете слушать? Все знают, что вы умеете говорить.

— Можете убедиться, что я лучше слушаю, чем говорю.

— Что вам прочесть?

— Что хотите.

— Тогда не Пушкина и не Толстого, а что-нибудь полегкомысленней. Слушайте Веру Инбер.

— Ничего себе легкомысленность! — засмеялся я. — По-моему, это трагическое стихотворение. Я не люблю Инбер, но это хорошо.

— Будете слушать еще?

— Хоть до утра.

Так шел час за часом. В коридоре гулко прозвучал один удар — время зашкалило за полночь. Нужно было уходить. Фира вскочила.

— Уже уходите? Вы обещали остаться до утра.

У нее тяжело прервалось дыхание. Я тоже задохнулся. У меня свело горло.

— Останьтесь, — шепнула она.

— Останусь, — ответил я.

Она погасила лампу. Луна была уже на ущербе, но в ее полусвете я видел, как Фира быстро двигалась по комнате. Она достала из диванного ящика подушку и простыни, накрыла диван, начала раздеваться. Я тоже стал раздеваться, но, уже полураздетый, вспомнил, что оставил обувь в коридоре. Фира накинула платье, выскользнула за дверь и принесла мои ботинки.

— Теперь никто не узнает, что я не одна, — прошептала она.

— А мама не придет? — забеспокоился я.

— Не придет. Потом объясню — почему.

Я прикоснулся к ней, притянул к себе. Я впервые трогал голую женщину. Я долго не мог убрать руки, а когда стал настойчивей, она задрожала и оттолкнула меня.

— Ты не хочешь? — пробормотал я растерянно.

— Хочу, очень хочу, но ты сделал мне больно, — шепнула она.

Мы лежали, прижимаясь телами, не отрывая друг от друга губ, потом я снова стиснул ее — и снова она меня оттолкнула, почти громко простонав: «Пусти, пусти, мне же больно!»

И мы опять лежали не двигаясь, и опять припадали друг к другу, и опять целовались, счастливые и подавленные, — девственник и девственница, не сумевшие покончить со своей девственностью.

Потом, вспоминая, я часто думал, что виной этому была не только наша неопытность. Просто я слишком много знал о любви, ни разу ее не испытав. Я твердо помнил предупреждение Фрейда: первая близость может вызвать у женщины скрытую ненависть — если мужчина будет грубым. Тихий стон: «Мне больно!» оглушил меня угрозой. Я не осмелился причинить боль. Это было странное состояние: хотеть и мочь — и одновременно не хотеть мочь.

Оба окна туманно засветились.

— Уже утро, — прошептал она. — Какое сегодня число?