— Отлично, приходите! — быстро согласилась она. — Я скажу, что вы пригласили меня на танцульки в сквере.

— К сожалению, я не танцую — не научился.

— Неважно! Только не говорите этого моим.

— Люся, это ты? — раздалось за дверью.

— Я, мама. Сережа довел меня домой, мы прощаемся.

— Как вам не повезло, — посочувствовала мать, открывая дверь. — Такой страшный ливень — вы, конечно, насквозь промокли. Иди в комнату переодеваться.

— Я уже обсохла. Мы очень хорошо провели время. До свиданья, Сережа, до завтра.

Домой я не торопился. Мне было не до тесной комнатушки, не до разговоров с мамой и отчимом. Ночь шла тихая и густозвездная, уходить из нее было преступлением.

Лет через восемь мой друг Петр Кроль скажет (правда, совсем по иному поводу): «Меня коснулся мир иной». Так вот: в тот вечер я кожей ощутил это прикосновение. Я прочел не одну сотню книг о любви, теоретически изучил ее во всех формах и проявлениях. Я был хорошо подкован! И я ничего не знал. Она вспыхнула — и стала открытием.

Все было впервые: я обнимал женщину, нес ее на руках, целовал и получил — видимо, на всю остальную жизнь — нежное, горячее имя «Сереж». Все произошло так, как произошло. И я ликовал, и жадно вдыхал влажный ночной воздух, и громко выкрикивал какие-то стихи, и радостно аккомпанировал им звучным чваканьем насквозь промокших сандалий.

На другой день Людмила ждала меня. И не одна она — вся семья была в сборе. Нас провожали на прогулку, как в далекое путешествие. Крихацкий важно посоветовал быть поосторожней: по ночным улицам бродят разные уроды Калибаны[62] — лучше с ними не встречаться. Сестра вышла за нами на улицу и многозначительно сказала:

— Бойся нехорошей тени, Люся. Особенно когда стемнеет.

— Буду бояться, — весело ответила Людмила. Когда мы остались одни, я осторожно спросил:

— Почему такие провожалки? Что-нибудь случилось?

— У меня — ничего. А мои просто опасаются, что я поздно приду.

— Вы этого тоже боитесь?

— Я этого хочу. Вы знаете, куда мы пойдем?

— Знаю. Туда, куда вы захотите.

— Тогда снова в Отраду. Я сегодня в купальнике, будем плавать.

Шел конец сентября, вода была уже прохладной. Море простиралось гладкое, словно усмиренное. Мы искупались и легли на траву. Наша одежда была сложена рядом. Людмила сказала:

— Все-таки жаль, что вы не танцуете. В городском сквере сейчас играет военный оркестр.

— Если вам очень хочется, пойдемте. Я полюбуюсь на ваши танцы.

— Я сама не знаю, чего мне хочется. Нет, знаю!

Она вскочила и проворно влезла в мои брюки. Мне они были коротковаты — ей пришлись впору. Так же быстро она надела мою рубашку и, победно взмахнув волосами, встала передо мной. Ей шло быть парнем! В моей одежде она выглядела гораздо лучше, чем я сам.

— Теперь вы, — сказала она, бросив мне платье. — Быстренько!

Одевал я его с опаской: оно было тесным — и я боялся его порвать. Людмила хохотала — наверное, я был не самой привлекательной девушкой.

— Будем так ходить весь вечер, Сереж. Интересно, догадается ли кто-нибудь, что мы переоделись?

За пляжем, между скал, нашлось уютное местечко. Вскоре к нам присоединились миловидная, не по возрасту полная девушка и хмурый, грубоватый парень — моряк-каботажник, так он объяснил.

— Холодно стало, — сказала девушка. — Меня зовут Вера. А тебя как?

— Людмила, — храбро соврал я.

— А меня — Сережа! — немедленно откликнулась Людмила.

— Слушай, Люда, мне надо с тобой поговорить, отойдем в сторонку.

Мы выбрались из нагромождения скал. На пригорке высилась кирпичная избушка — недавно возведенная уборная.

— Мне нужно туда, а в темноте я боюсь, — сказала Вера и потянула меня за руку.

Не на шутку смущенный, я стал вырываться.

— Да мне совсем не хочется…

— А ты в запас пойди! До следующей уборной час ходу, — Вера стала еще настойчивей.

— Хорошо, я постою у двери, — сдался я. — А внутрь не хочу.

— В жизни не встречала такой странной девушки, — сердито сказала Вера и исчезла в неосвещенной избушке.

Когда мы вернулись, она возмущенно объявила, что я жуткая трусиха, даже войти в уборную побоялась. Моряк отнесся к этому спокойно: трусость — нормальное женское качество — только льстила его мужской смелости. Людмила неудержимо хохотала. Она то затихала, то снова взрывалась. И даже в городе, уже переодевшись, она останавливалась и снова начинала смеяться, представляя мой непритворный ужас.

Когда мы пришли, она постучала в дверь так неожиданно быстро, что мы не успели поцеловаться. Я расстроился. Она прошептала:

— Не сердитесь, Сереж. Завтра возместим.

На стук выскочила сестра и тревожно спросила:

— Все в порядке, Люся?

Людмила ответила весело и непонятно:

— Калибаны не появлялись. Опасные тени дорогу не пересекали. До завтра, Сереж!

Завтра было последнее наше занятие. Мы по обыкновению провели его одни. Людмила грустно сказала:

— Вот и кончились наши встречи, Сереж. Мы теперь не скоро увидимся. Через месяц-другой вы меня не вспомните. Я поступлю на курсы, вы засядете в университете. Станете важным и толстым — и уже не сможете переодеваться девушкой.

— А почему бы нам не встречаться и дальше? Мы могли бы отлично проводить время и без переодеваний.

Людмила лукаво посмотрела на меня.

— Итак, вы настаиваете на продолжении? И гарантируете, что все будет отлично? Это так серьезно, что я должна посоветоваться с семьей. Папа! Мама! — громко закричала она.

Родители вышли из соседней комнаты, за ними показалась и сестра с ребенком на руках.

— Слушайте все! Сережа только что сделал мне предложение. Нет-нет, не то, что вы подумали, — он на такое никогда не решится. И вы, Сережа, не делайте испуганного лица, я не собираюсь вас ни к чему принуждать. Папа и мама, извещаю: он предлагает мне стать его спутницей на прогулках куда глаза глядят — то есть в никуда. В том числе и на танцульки, хотя сам не танцует, и на пляжи, где уже закончился купальный сезон. В любви он мне не объяснялся. Ну, что — оценим его великодушие? Крихацкий, по-доброму усмехнувшись, покачал головой:

— Сергей, можете не сомневаться: она не только приняла ваше предложение, но и коварно подбила вас его сделать. Советую одуматься, пока не поздно. Ведь она может заставить даже объясниться ей в любви. Всю жизнь провести с такой чертовкой — нет, у меня не хватит решимости вам это посоветовать.

Людмила подвела итог обсуждению:

— Предложение официально принимается. Запланированная внеучебная прогулка в никуда назначается на воскресенье: раньше мое новое бальное платье из Парижа не прибудет.

Первое плановое свидание закончилось первой ссорой.

— К морю не пойдем, — сказала Людмила. — Наши ребята собираются повеселиться в скверике на площади Льва Толстого. Я познакомлю вас с ними, вам они понравятся.

Возможно, если бы она не предупредила, что идет к друзьям и что они мне понравятся, я отнесся бы к ним как к любым случайным прохожим — то есть безразлично. Но я ждал встречи — и она пришлась мне не по душе.

В крохотном скверике собрались человек десять. Все мое детство на Молдаванке прошло в таком окружении — и я его уже не терпел: шумные до крика, развязные, бесцеремонные парни, девушки, всегда веселые, всегда болтливые, во всем поверхностные. Чудаки и чудачки, хохмачи-одиночки и шутники-коллективисты, жлобы с Бугаевки и Пересыпи, красючки из Дюковского сада…

Людмилу встретили радостно — хлопали по плечу, хватали за руки, тянули танцевать. Она со смехом отбивалась и оглядывалась на меня: как я чувствую себя в ее окружении? Я чувствовал себя отвратительно. Эти люди были обычны — а я хотел особенного.

В конце концов именно необычностью Людмила — остроумная без пошлости, резкая без грубости, насмешливая без невоспитанности — меня и привлекла.

Я сел на скамейку подальше от веселящихся. Мне стало обидно.