Гаэтан знал, что ему следует быть благодарным за такое количество ревностных прихожан, но это было трудно: он знал, что они пришли ради личного спасения, а не ради прославления Императора.

Облаченный в охристые одеяния, держа перед собой широколезвийный эвисцератор, он прошел к алтарю, чтобы прочесть молитву Окончания Дня перед отходом ко сну. Гаэтан искусно владел чудовищным цепным мечом и тяжелым пистолетом «Инферно», заткнутым за пояс, однако он не любил носить их на службу. Их присутствие превращало в издевательство его веру в милость и всепрощение Императора, но они были такой же частью его рабочего облачения, как и аквила, и пренебречь ими было невозможно.

Послушники в пыльно-серых рясах, следуя за ним, несли точно такие же огромные мечи, и даже парящие и щебечущие над ними херувимы с молитвами были вооружены кинжалами и имплантированным лазерным оружием. До тошноты сладкий запах их умащенной кожи застревал у Гаэтана в горле, и уже не в первый раз он сокрушался, что напыщенные техножрецы Павониса все никак не могут починить вентиляцию в храме.

Высокое здание с ясно читаемой архитектурой и механическими частями, Темплум Фабрика был монументом Императору в его двойном обличье Повелителя Человечества и Омниссии, хотя жрецы Марса замучились бы оправдывать бесконечные поломки машин, которые стали настоящим бичом сооружения. Учитывая непростую историю планеты, они этим, возможно, и не озаботились бы, досадливо подумал он.

Скульптуры из листового железа и сварные пластины с резными письменами украшали стены. Частные капеллы некогда были посвящены Императору картелями, каждый из которых внес немалый вклад в казну храма, чтобы обеспечить место захоронения своим покойным предводителям. Гаэтан считал, что это отвратительно, но епископ Ирлам, предыдущий настоятель, являлся ставленником картелей, и его карманы были наполнены их серебром.

На заре мятежа Ирлам впал в немилость, и Администратум постановил, что капеллы должны быть заново освящены во славу Императора без особых льгот для любой организации. Гаэтану доставило большое удовольствие распорядиться, чтобы служители храма убрали любое указание на то, что капеллы некогда находились в распоряжении частных лиц.

Это был единственный раз, когда директивы Администратума принесли хоть какую-то пользу, и Гаэтан возмущался его вмешательством при любой возможности. Это было трудно: бюрократы контролировали все стороны жизни планеты, люди, ничего не смыслящие ни в вере, ни в важности религиозного служения. Во имя сохранения единства Гаэтан нехотя повиновался их распоряжениям и продолжал проповедовать свою доктрину кроткого трудолюбия и преданности Императору.

Он знал, что подобное учение не вызовет энтузиазма в Восточном Пределе, но оно годами помогало ему, и он слишком привык, чтобы что-либо менять. Здесь считалось нормальным, что проповедники громко призывают к войне и наполняют людские сердца ненавистью.

Столкновение с лордом Уинтерборном по поводу проповедника Куллы лишь укрепило его взгляды, и, как бы он ни ценил роль подобного учения на границе владений человечества, сам по доброй воле такое проповедовать не стал бы. Ненависть и насилие лишь умножали себе подобное, и Гаэтан Бальтазар в одиночку противостоял этому со светом мудрости Императора в сердце.

Он помнил день, когда принес обет в храме Благословенного Мученика на Голантисе почти двадцать лет назад. Аббат Мален, его духовный наставник и друг, говорил с ним в ночь перед тем, как он улетел на корабле в Восточный Предел.

— Боюсь, тебе будет непросто убедить людей в твоей вере там, куда ты отправляешься, — сказал почтенный аббат, потягивая травяной отвар с медом. — Восточный Предел — ристалище войны.

— Тогда это именно такое место, куда мне надо, — возразил он.

— Отчего же?

— Разве проповедь мира — не лучший способ покончить с войной?

— Кредо Императора — война, — напомнил ему Мален. — Его учение распространилось с Терры под дулами пистолетов и остриями мечей. Оно выжило, потому что мы защищаем эту веру. Это не просто красивые слова, Гаэтан. В них есть смысл. Думаешь, Экклезиархия учит тебя военному искусству просто так?

— Нет. Я знаю, зачем нас учат сражаться, но не верю, что насилие — ключ к мудрости Императора. В Его учениях много прекрасного и не имеющего отношения к войне и смерти. Это те части Его слова, что я хочу принести людям Империума.

— О да, красота есть, — согласился Мален, — но даже роза нуждается в шипах для защиты. Как твоя доктрина упорного труда заставит врага отказаться убить тебя? Как она даст твоей будущей пастве веру, чтобы устоять против угроз, таящихся во тьме? В Галактике есть страшные враги, которым нет дела до наших учений, расы, которые ответят на твои красивые слова убийством. Боюсь, ты взвалил на себя непосильную ношу, друг мой.

— Знаю, но даже лавина начинается с одного камешка, — сказал Гаэтан.

Теперь эти слова казались ему лишенными смысла, но он хватался за них, как утопающий за соломинку Гаэтан приблизился к алтарю и возложил на него огромный меч, прежде чем приподнять край одеяния и преклонить колени перед полированным антрацитом. Он перебирал пальцами четки, устремив взгляд на блестящую черную статую Императора.

Позади статуи находился высокий стрельчатый алтарный свод с обнаженными металлоконструкциями, опорами, с которых свисали золотые светильники, кадила и шелковые хоругви. Тени мелькали, танцуя в свете качающихся ламп, и Гаэтан моргнул, заметив какое-то движение под потолком.

Первые слова молитвы застыли на губах, когда он увидел размытое облако дыма курильницы на фоне широкой горизонтальной балки. На миг показалось, что там стоит человек и смотрит вниз, на него. Он вгляделся, приложив ладонь козырьком к глазам, чтобы лучше видеть в неверном свете.

Там что-то было, но он не мог разобрать детали. Свет будто искажался вокруг чего-то невидимого и не желающего попадаться на глаза.

Гаэтан слышал о священниках, уверявших, что ангелы Императора взирали на них с высот, но не воспринимал подобные рассказы буквально.

Он обернулся к послушникам и показал на крышу алтарной части:

— Видите?

Уриил прошелся вдоль «Громового ястреба», его метаболизм снова пришел в боевое состояние. Доспех измерил пульс, давление и содержание кислорода в крови и убедился, что все тело наилучшим образом готово убивать. Леарх прошагал по салону, проверяя экипировку воинов и правильность проведенных перед битвой ритуалов. Его солдаты славно бились с круутами, но если подозрения Уриила имели под собой основание, им вскоре предстоял бой с противником, более продвинутым в отношении техники.

Капеллан Клозель стоял у откидного трапа, твердо упираясь ногами в палубу и легко удерживая крозиус арканум. Рослый воин-священник читал боевой катехизис, его громовой голос перекрывал рев двигателей корабля. Засохшая кровь покрывала его шлем с маской черепа, и хотя тепловые удары с гор заставляли корабль угрожающе взбрыкивать, капеллан не хватался ни за линию готовности, ни за стены, чтобы не оступиться.

Они были в десяти минутах пути от озера Масура, летели низко, прижимаясь к склонам гор. Такой полет отбирал много драгоценного горючего, но это был единственный шанс остаться незамеченными противником. Пока что от губернатора и Лортуэна Перджеда не было вестей, несмотря на неоднократные попытки связаться с ними. Видимо, технология глушения сигналов, примененная тау в Глубоком каньоне Шесть, использовалась, чтобы не дать губернатору узнать о появлении пришельцев в его мире.

Уриил надеялся, что удастся избежать худшего.

«Аквила» лорда Уинтерборна уже направлялась обратно в Брэндонские Врата, вопреки бурным заверениям полковника, что он вполне в состоянии идти в бой вместе с Ультрамаринами. После краткого обсуждения Уриил убедил его, что необходимо эвакуировать раненых и вернуться в полк, чтобы проследить за его мобилизацией. Харка поместили в «Аквилу», и Уинтерборн обещал, что окровавленного технодесантника доставят в крепость Идея сразу по прибытии.