II «Ой, гоп! Не пила, Я на свадьбе была, К себе домой не попала, А к соседу зашла, У соседа До обеда Спать в чулане легла, Потом со всех ног С неженатым — в горох, И в чулане, и в бурьяне, Там, где яр, там, где лог, Целовались, Обнимались, Потоптали горох. Ой, гоп! Не сама — Напоила кума, Помогла домой добраться, Не увидел Фома. С кем пью брагу, С тем и лягу, Мне не надо ярма! Поразило б тебя громом! Я, Фома, не буду дома, А у кума, У Наума Высплюсь в клуне на соломе. Ну-ка, ну-ка, весела! Наша с нами в пляс пошла! Фартук-фартучек алеет, — Нету девушки честнее!» Так гости шли и пели рьяно Ордою пьяной; а Марьяна На них из сада своего Смотрела, у плетня упала И тяжко, тяжко зарыдала. Беда! А все из-за того, Что любит. Тяжело на свете Век одинокому прожить, Еще страшнее, мои дети, Себе неравного любить. Смотрите: живу без очей, среди ночи, Давно я их выплакал, мне их не жаль. Мне нечего видеть. Те девичьи очи… Что давно… Когда-то… Думы и печаль — Вот все, чем владел и владею на свете, С богатством таким мне невесело жить. Под тыном ночую, беседую с ветром, Хозяева в хату стыдятся впустить И словом приветить седого калеку. Долго жить не стоит тому человеку, Кому не судилось счастливо любить. Уж лучше со света уйти поскорее, Чем видеть, как старый, скупой богатей Целует за деньги, венчается с нею… О боже, мой боже! волею своею Разбей мое тело и душу разбей». Зарыдал кобзарь, заплакал Слепыми очами. Удивляются дивчата: Смерть уж за плечами, А он, слепой, сивоусый, Про былое плачет. Вы, дивчата, не дивитесь Тем старым, казачьим Святым слезам. То не утром Выпавшие росы При дороге и не ваши Бисерные слезы. Наплакался. К струнам рваным Припал головою. «Вплоть до вечера Марьяна В роще под вербою Проплакала; пришел Петрусь, — Все ему сказала, Что от матери слыхала И что сама знала. Не сдержалась, рассказала, Как ордою пьяной Гости шли и пели песни. «Марьяна! Марьяна! Скажи, почему я убог, ты богата? Скажи, почему нет коней у меня? Меня бы насильно никто не сосватал, Молчала бы мать. Ты, судьбу не кляня, Спросила б лишь сердце, дала б ему волю Любить, кого знает. Тебя б я умчал Далеко! Далеко! Никто чтоб не знал, Никто чтоб не видел, где светлая доля, Моя доля, мое счастье — Ты, моя Марьяна! Почему же ты не в свитке. А я не в жупане?» Плачет девушка, — так дети Плачут от обиды. Петро ее обнимает, Ничего не видит, Кроме частых слез Марьяны; Коль девушка плачет — И средь бела дня тоскливо, А ночью — тем паче! «Не плачь, сердце, у меня есть И сила и воля, Люби меня, мое сердце, Найду свою долю. За высокими горами, За широкими степями, На далеком поле По воле-неволе Найду счастье-долю! И не в свитке, а сотником Я к тебе вернуся, Не в бурьяне, — среди церкви Обнимешь Петруся. Обнимемся, поцелую — Завидуйте, люди! А ты стоишь, раскраснелась…» «Когда ж это будет?» «Скоро, скоро, моя рыбка! Только веру в это Храни свято, ступай в хату, А я до рассвета В чистом поле помолюся Звездам яснооким, Чтобы без меня светили Тебе, одинокой. Я глазами степь окину…» «Ты меня покинешь Этой ночью?» — «Нет, я в шутку, Теперь Украине Солдат царских и татарвы Нечего бояться». «Слышно, ляхи нападают». «Они лишь грозятся. Разойдемся, мое сердце, Пока не светает. Что ж ты снова заплакала?» «И сама не знаю». Петербург, 1841
УТОПЛЕННАЯ Дремлет ветер до рассвета В дуброве высокой, А проснется — потихоньку Шепчется с осокой: «Кто здесь, кто здесь ночью чешет Косу под откосом?… Кто там, кто там в страшной злобе Рвет на себе косы?… Кто же? Кто же?» — тихонечко Спрашивает-веет И задремлет, пока неба Край не заалеет. «Кто же, кто же?» — вы, дивчата, Спросите, я знаю. Дочка здесь, а там, поодаль, Мать ее родная. Было то на Украине В старину когда-то. Посреди села вдовица Жила в новой хате. Белолица, черноока, Гибок стан высокий, И в жупане, кругом пани, — Спереди и сбоку. Молодая — чтоб не сглазить. А за молодою, Да к тому ж еще вдовою, Казаки ордою Так и ходят. Всё ходили, Коротали ночку, И беспутная вдовица Родила вдруг дочку. Родила — и горя мало, И, забот не зная, Отдала чужим ребенка. Вот ведь мать какая! Подождите, то ли будет! Выкормили люди Дочку малую, вдова же В праздники и в будни С женатыми, с холостыми Пила да гуляла, Пока горя не узнала. Пока не та стала. Незаметно пролетела Пора молодая… Горе, горе! Мать все вянет, Дочка, расцветая, Подрастает… Вырастает Ганной черноокой, Словно тополь в чистом поле, Стройной да высокой. «Я Ганнуси не боюся!» — Хвалится мамуся; А казаки хмелем вьются, Вьются вкруг Ганнуси. Пуще всех рыбак кудрявый, Ему не до лова, Все забудет, повстречавшись С Ганной чернобровой. Увидала мать-старуха И рассвирепела: «Ишь нищенка приблудная, Мало тебе дела! Подросла уже, невеста, С хлопцами гуляешь… Погоди же! Вот я тебе!.. Мать не уважаешь?! Нет, голубка…» И от злости Скрежещет зубами. Вот какая мать. Не сердце У нее, а камень, — Сердце матери! Ох, горе, Красотой своею Похваляться да кичиться, Сердца не имея! Он согнется — стан высокий, Полиняют брови, Не заметите… А люди После позлословят, Вспомнят годы молодые, Скажут: «Потаскуха!» Ганна плакала, не зная, За что мать-старуха Измывается над нею, Ее проклинает, Дочь — страдалицу — приблудной Зовет, называет Приблудною… Кого ж, кого, Палач, истязаешь?! За что, за что дитя свое Юное терзаешь? Била Ганну мать немало, — Да не помогало. Словно мак на огороде, Ганна расцветала. Как калина при долине Утром под росою, Так Ганнуся хорошела, Умывшись слезою. «Заколдована!.. Постой же, — Мать-злодейка шепчет. — Видно, надо сходить к ведьме Да яду покрепче Раздобыть…» Сходила к ведьме, Яду раздобыла И тем ядом на рассвете Дочку напоила. Да не вышло… Мать с досады, Что не отравила, Проклинает час рожденья Дочери постылой. «Жарко мне! Пойдем-ка, дочка, К пруду искупаться!» «Пойдем, мама». И вот Ганна Стала раздеваться. Разделася, раскинулась На сорочке белой; Молодой рыбак кудрявый Смотрит, оробелый… Так и я следил когда-то Тоже не за рыбкой… Ганна, как дитя, калиной Тешится с улыбкой. Разгибает стан высокий, На солнышке греет… Мать родная перед нею, От злости немая, То желтеет, то синеет; Страшная, босая, Пена изо рта, и космы Рвет, в песок бросая. Кинулася на Ганнусю, Вцепилась ей в косы. «Мама! Мама! Что с тобою?!» Волны у откоса Закипели, застонали И обеих скрыли… Бросился рыбак кудрявый И, что было силы, Поплыл к ним; плывет он быстро, Волны рассекает. Плывет, плывет… вот доплыл он!.. Нырнул, выплывает И бесчувственную Ганну На берег выносит. Из рук матери застывших Вырывает косы. «Сердце мое! Счастье мое! Раскрой свои очи! Погляди же! Улыбнись же! Не хочешь… Не хочешь?! — Опустился рядом с нею, Поцелуем дышит В очи мертвые. — Взгляни же! Не слышит!.. Не слышит!» Руки белые раскинув, Лежит на песочке Голая, а там, поодаль, Мать в одной сорочке, С вылупленными глазами, Как от страшной муки; Запустила в песок желтый Скрюченные руки. Долго плакал рыбак бедный: «Нет мне, видно, доли, Счастья нет на этом свете, Жить в воде мне, что ли?…» И, целуя, поднял Ганну… Застонали волны, Разомкнулись и сомкнулись Без следа безмолвно… Заросли с тех пор осокой Голубые воды, Не купаются дивчата, — Пруд горой обходят. Крестятся, когда увидят. И зовут заклятым… Грустно, грустно стало в роще… Ночью же, дивчата, Выплывает мать-злодейка, Садится на кочке, Страшно синяя, босая И в мокрой сорочке, Все глядит сюда, на берег, Рвет на себе косы… Волны синие тихонько Ганнусю выносят: Она сразу встрепенется, Сядет на песочке… Тут рыбак плывет на берег, Кладет на сорочку Водоросли да кувшинки… Поцелует в очи — Да и в воду: он стыдится Даже и средь ночи Наготой ее прельститься… И никто не знает, Что в дуброве той творится. Только повевает, Только замолчать не может Ветер под откосом И все шепчет: «Кто здесь, кто же Ночью чешет косы?» |
