О том, что происходило на Украине в 1768 году, рассказываю так, как слышал от старых людей, напечатанного и критикованного ничего не читал, ведь, кажется, и нет ничего. Галайда наполовину выдуман, а смерть ольшанского ктитора правдива, — ведь есть еще люди, которые его знали. Гонта и Зализняк — атаманы этого кровавого дела, может, выведены у меня не такими, какими они были, — за это не ручаюсь. Дед мой, доброго ему здоровья, когда начинает рассказывать что-нибудь такое, что не сам видел, а слышал, то сперва скажет: «Если старые люди врут, то и я с ними».
ГОСПОДА СУБСКРИБЕНТЫ «Видим, видим, что надул, да еще и хочет отбрехаться!» Вот так вы вслух подумаете, прочитав моих «Гайдамаков». Господа почтеннейшие, ей-ей, не брешу. Вот видите что! Я думал, и очень хотелось мне напечатать ваши казацкие имена рядышком, хорошенько; уже было и нашлось их десятка два, три. Слушаю, выходит разноречиво: один говорит — «надо», другой говорит — «не надо», третий ничего не говорит. Я думал: «Как тут быть?» Взял да и протрынькал хорошенько те деньги, что надо было заплатить за листок напечатанного, а вам и ну писать эту цидулу! Все бы это ничего! Что не случается на веку! Всякое бывает, как на долгой ниве. Да вот — горе мое! Есть еще и такие панычи, что стыдились свою благородную фамилию (Кирпа-Гнучкошиенко — въ) и напечатать в мужицкой книжке. Ей-ей, правда! Т. Шевченко Петербург, 1841 «Ветер веет, повевает…» * * * Ветер веет, повевает, Шепчется с травою; Плывет челнок по Дунаю, Гонимый волною. Плывет в волны, водой полный, Никто не приметит; Кому глядеть? Хозяина Давно нет на свете. Поплыл челнок в сине море, А оно взыграло… Поднялися волны-горы — И щепок не стало. Короткий путь, что челноку До синего моря, — Сиротине до чужбины, А там — и до горя. Словно волны, поиграют С ним добрые люди; Потом станут удивляться, На что он в обиде; Потом спроси, где сирота, — Никто и не видел… Петербург, 1841 МАРЬЯНА-ЧЕРНИЦА Оксане К…ко. На память о том, что давно минуло Ветер стонет, долу клонит Лозу на просторе, Дуб ломает, катит полем Перекати-поле. Так и доля: того согнет, Иного сломает; Меня катит, а где бросит — И сама не знает, В какой стране бедняка закопают? Где я успокоюсь, навеки засну? Коль знаешь на свете лишь бедность одну, То жизни не жалко. Никто не узнает, Не скажет хоть в шутку: «Пускай почивает! В одном его счастье, что рано заснул». Не правда ль, Оксана? голубка чужая! Ты тоже не вспомнишь того сироту, Что счастлив был, в свитке по свету блуждая, Когда видел чудо — твою красоту. Кого ты без речи, без слов научила Очами, душою, сердцем говорить, С кем пела Петруся, чтоб горе забыть, С кем в песнях всю душу умела раскрыть. Ты тоже не вспомнишь. Оксана! Оксана! Поныне я плачу, тоскую, томлюсь, Проливаю слезы над моей Марьяной, Тобою любуюсь, за тебя молюсь. Припомни ж, Оксана, голубка чужая, Укрась же сестрицу Марьяну венком, Взгляни на Петруся, печали не зная, И хоть невзначай помяни о былом. Санкт-Петербург, Ноября 22 1841 года I В воскресенье на выгоне Дивчата гуляли, Танцевали с парубками, Песни распевали, Вспоминали вечерницы, Как мать дочку била, Чтоб с казаком не стояла. Ясно, молодые… Каждая и напевает О своем, что знает… Вот кобзарь с сумой своею В село ковыляет. Сапоги в руках, а рядом С ним — поводыренок Семенит едва… ребенок! Несчастный ребенок! Ободранный; не рубаха, А одни заплаты… (Ну, точь-в-точь — сынок Катруси.) Всмотрелись дивчата… «Кобзарь идет! Кобзарь идет!» По слову такому, Хлопцев бросив, побежали Навстречу слепому! «Дедушка, сыграй, голубчик, — Закричали дружно. — Я дам грошик». — «Я — черешен». «Все дадим, что нужно, — Все, что хочешь… Мы станцуем, А ты нам сыграешь… Заиграй нам, что придется…» «Знаю, дочки, знаю… Вам спасибо, благодарен За ласку премного. Я б сыграл вам, да, признаться, Не на чем, ей-богу… Я вчера был на базаре, Кобза поломалась… Разладилась…» — «А струны есть?» «Только три осталось». «Хоть на трех сыграй, что хочешь». «На трех… Ох, дивчата! Я и на одной, бывало, Игрывал когда-то… Погодите, дорогие, Отдохну немного. Сядем, хлопчик». Опустились В траву при дороге. Вынул кобзу, два-три раза Ударил по рваным. «Что б сыграть вам? Погодите. Черницу Марьяну Вы слыхали?» — «Не слыхали». «Так слушайте, дети, Да кайтеся!.. Давным-давно Жила мать на свете, И отец был, да не стало; Осталась вдовою, Да не молодою, И с волами, И с возами, И с дочкой родною. Росла ее Марьяна, Как панночка румяна, Горделива И красива, — Хоть за гетмана-пана! Мать о дочке хлопочет, За богатого прочит. А Марьяна Ждет не пана И гулять с ним не хочет, — С тем усатым, пузатым Богатеем проклятым, А к родному, Молодому Хлопцу Петру из хаты Убегала, С ним гуляла, Обнимала, млела… А порою улыбалась, Плакала, робела… Спросит Петр ее: «Что плачешь? Поведай, родная…» Она взглянет, усмехнется: «И сама не знаю…» «Или, думаешь, покину? Нет, моя дивчина, Буду холить, буду любить, Покуда не сгину!..» «Разве было так на свете, Чтоб жарко любили, А потом вдруг разлучились И в разлуке жили? Нет, такого не бывало… Только сочиняют Кобзари об этом песни… Слепые не знают И не видят, что на свете Есть ты, черноокий, Что есть гибкий стан девичий, Казацкий высокий. Что есть косы, чудо-косы, И твой чуб, мой милый, Что на слово на Петрово И в глухой могиле Улыбнуся; скажу ему: «Орел сизокрылый, Люблю тебя и по смерти, Как в жизни любила. Пусть нас вместе, мое сердце, В землю закопают! Обниму вот так, покрепче… Умру… Не узнаю. Не узнаю… Обнялися, Обнялись, замлели… Вот любовь была какая! На тот свет хотели, Обнимаясь, удалиться; По-иному сталось! Каждый вечер сходилися, А мать и не знала, Где Марьяна до полночи Играет-гуляет? «Дочь моя еще ребенок, Ничего не знает». Угадала мать, да только Не все угадала, Знать, забыла, что когда-то И сама гуляла. Она угадала: ее молодая Марьяна не знает, как надобно жить. Думала — ни люди, ни доленька злая Петра не похитят… Умела любить. Думала, что только кобзари играют, Не видят, слепые, тех карих очей, Что попусту только пугают людей… Пугают, дивчата, правдою пугают! И я вас пугаю, того, что я знаю, Пускай никому не придется узнать — Изведал я горе… Прошли мои лёта! Сердце не заснуло, я вас не забыл. Люблю вас, дивчата, как мать своих деток, Играть я вам буду, пока хватит сил. Когда же меня, мои дети, не станет, Добром помяните меня и Марьяну, — Я вам с того света тогда улыбнусь , Улыбнуся… И заплакал. Дивчата смотрели, Отчего кобзарь заплакал, Спрашивать не смели. Все минуло. Помогало В годы молодые Слово девичье, простое… И глаза слепые Вытер старец… «Вы простите Меня, ради бога. Так вот, видите, Марьяна С убогим Петрусем До полуночи гуляла, А мать и не знала, Удивлялась: что такое С Марьяною стало? Сглазил кто? Бывало, сядет — И не вышивает; Лишь Петруся вместо Гриця Тихо напевает. По ночам во сне подушку К груди прижимает… Мать смеялась поначалу, Думала — играет; Потом видит, что не шутки. Говорит: «Марьяна! Ждать пора уже нам сватов, И, может, от пана! Выросла ты, чтоб не сглазить, Уже погуляла: Думаю, сама ты видишь…» Насилу сказала: «Уж пора б и замуж, что ли…» «А за кого, мама?» «За того, кто тебе пара». Запела Марьяна: «Отдай меня, моя мама, Да не за седого, Отдай меня, мое сердце, Да за молодого. Пускай старый бобылюет, Гребет денег вволю, А молодой меня любит, Не ждет лучшей доли. Он не ищет, он не рыщет Чужими степями: Свои волы, свои возы, А меж парубками, Точно мак между цветами, Цветет, расцветает. Есть и поле, есть и воля, Лишь доли не знает. Его счастье, его доля — Мои очи, брови, Длинные мои ресницы, Ласковое слово. Отдай меня, моя мама, Да не за седого, — Отдай меня, мое сердце, Да за молодого». «Дочка моя, Марьяна! Отдам тебя за пана, За знатного, богатого — За сотника Ивана». «Умру, сердце-мама, За сотником Иваном». «В дом его войдешь по праву, Деток вырастишь на славу». «Пойду внаймы, пойду в люди, Женой сотника не буду». «Пойдешь, дочка Марьяна, За сотника Ивана». Заплакала, зарыдала Бедная Марьяна. «За старого… богатого… За сотника Ивана… — Сама себе повторяла, А потом сказала: — Срок положенный девичий Я не отгуляла. Ты ходить мне не давала Поутру к кринице, Ни жито жать, ни лен трепать, Ни на вечерницы, Где и хлопцы и дивчата Смеются, гуляют, Обо мне, о чернобровой, Шепотком болтают: «Богатого отца дочка, Шляхетского рода». Горько жить мне. Горько, мама! Горше год от года! Ты мне брови подарила И карие очи, Все дала мне, только счастья, Счастья дать не хочешь! Зачем меня пеленала? Кормила, ласкала? Пока горя я не знала, В землю б закопала!» Отмахнулась мать седая, Слушать не желая; Дочка, вся в слезах, из хаты Вышла, как слепая. |
