— Мы желаем остаться здесь наедине с отцом Максимом!

Бояре с поклонами, монахи, согбенные, крестясь, покинули келью.

Василий шагнул к Максиму.

— Сядь сюда, — сказал он.

— Сядь сюда, отец, — повторил он, указывая на место рядом с собой, — и скажи мне вот что. Доводилось ли тебе видеть, как душа разлучается с телом?

Василий был взволнован, однако монах отвечал так, будто ему задали самый обычный вопрос:

— Не раз, государь.

— Видел ты, как умирают грешники и как праведники?

— Никто из нас, великий князь, не ведает, каков другой человек. Да и каковы мы сами — тоже не ведаем. Знает только господь.

Василий помолчал.

— Говорят, — промолвил он немного погодя, — когда душа отлетает в рай, она походит на белое облачко, а когда в ад — на черное крыло.

— Все это домыслы, государь. Много говорим мы, невежественные: одни — будто она походит на облачко, другие — на пар, третьи — на тень, а еще на бабочку или же на голубку. Так же спорят колдуны и невежды о местопребывании души: где она — в голове, в крови или же в сердце? Но все это пустое гадание, потому что душа не обитает нигде, не облачко она и не пар.

— Так что же она?

— Святой дух. Не умирает, не рождается, присутствует всюду, неизменно и вечно. Душа наша есть то, что не есть наше тело, не подвержена она ни тлену, ни недугу, мы же судим о душе как о бренной плоти, отсюда и домыслы наши.

Василий не был удовлетворен.

— Но то, что сказал я тебе, я слыхал от монаха.

— Государь, много говорим мы, монахи, но не все, что говорим, — от бога. Человек, покуда носит бренную плоть, не свободен от греха и заблуждений. Только дух свободен и вечен, так сказал и апостол: если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете.[114] Что до нас, монахов, то многие носят рясу и блюдут каноны, но живут, как велит плоть, грешат…

Василий в знак согласия молча кивнул головой.

— Вот взгляни, государь, хоть на эту Небесную лестницу с Синая, — продолжил монах, показывая на одну из икон. — Один ее конец упирается в землю, другой достигает небес. Поднимаются по ней монахи, одну за другой преодолевают ступени, каждая из которых есть добродетель святости. Посмотри — вот тут стоит святой Иоанн Лествичник[115] и говорит монахам: «Поднимайтесь, поднимайтесь, братья», однако поднимаются не все. К вершине лествицы, где видим мы благословляющую десницу господа, взбираются лишь немногие.

Василий встал. Подошел к иконе, внимательно вгляделся в нее. Различил лестницу, на ступенях которой сгрудились монахи, возносящие руки к небу, откуда к ним обращена десница божия. Как хотелось бы им ухватиться за нее и очутиться на небе! Одни поднимаются уверенно, другие спотыкаются, ступают с явной боязнью, третьи попадают ногой не на ступень, а в зияющий хаос, и некоторые срываются в пропасть.

— Оступаются, падают, — задумчиво заметил Василий.

Монах поправил:

— Плоть их тяжела, тянет вниз.

Икона произвела на Василия сильное впечатление.

— Вот эти, — показал он пальцем, — падают сами, а этих низвергают бесы.

Вокруг душеспасительной лестницы, посреди золотисто-желтого хаоса отчетливо, совсем как живые, выступали черные фигуры бесов. Одни метили в монахов из лука, другие набрасывали на них веревочные петли и стаскивали и бездну. Испуганные лица монахов, бесы с их зловещими орудиями, строгий лик вседержителя, который одним протягивает руку, на других же мечет молнии карающих взглядов, привели душу Василия в трепетное волнение. Страх князя возрос еще более, когда взгляд его остановился на черной дыре, в которой исчезали тела грешников. Она казалась глубокой и мрачной.

— Всепоглощающий ад! — произнес Василий.

— Да, — услышал он рядом голос монаха. — Это пасть дракона, а вот его глаза.

Ведомый рукой монаха взгляд князя вдруг открыл, что бесформенный хаос принимает очертания огромной головы. Вытаращенные глаза чудища, волосатый череп, черные гнезда ноздрей, острые зубы — казалось, они только что проступили во мраке. Василий отшатнулся. Его взгляд в испуге бежал от иконы и обратился к монаху. Князь увидел черные блестящие глаза, изучающие его, пытающиеся заглянуть к нему в душу…

Василий сел — вполоборота к иконе. Он чувствовал, что монах все еще смотрит на него. «Испытывает меня, окаянный…» — сказал он про себя и ощутил внезапный прилив гнева. Да, конечно, монах нарочно показал ему эту икону — нарочно, чтобы устрашить. Захватил врасплох, воспользовался минутой слабости, погрузил свой взор в самые глубины и увидел все. «Проклятый!» — негодовал Василий, чувствуя, как кипит его кровь, прилившая к голове. Указав на икону, он проговорил жестко, с вызовом:

— И что же — это и есть монахи, кои служат господу в монастырях?

— Да, государь, это монахи. Пришли в монастырь, но и там им сопутствуют земные грехи.

— В чем их вина, за что господь не хочет их принять?

— За то же, за что и других грешников. Вот посмотри на этого. Бес накинул на него петлю, тянет вниз, а он, хоть и падает, все еще держит сундучок. На сундучке написано: «Сокровище стяжателя». Как видишь, свой грех он протащил и в монастырь. Неважно, много у него серебра или мало. Ежели монах укроет от братьев даже ничтожный моток ниток, чтобы залатать свою рясу, когда другие ходят в лохмотьях, это все равно будет грехом. Бог видит его и карает.

С этими словами монах снова испытующе заглянул князю в глаза, как будто говорил не о монахах, а о самом Василии.

— Но тогда, — со злостью прервал его Василий, — ежели монастырь не излечивает души, ежели и там творится то же, что и в миру, зачем тогда монастыри? Какая от них польза?

— Монастыри, государь, ежели и не спасают души, спасают мир.

— Мир? — враждебно переспросил Василий. — Ты же сам говорил, что монастыри отрекаются от мирского.

— Потому и спасают, что отрекаются.

Василий рассердился.

— Странное говоришь, — промолвил он в гневе.

— Я говорю, государь, что в монастырях монахи отрекаются от жизни для себя, но спасают ее для других. — Максим умолк, однако заметив, что Василий смотрит на него с неудовольствием и недоумением, продолжил: — Они подобны солнцу, князь Василий. Там, где солнце, жизни нет, оно сжигает все, но пламя его от этого становится сильнее, и доходит к нам, и оживляет нас. Так и монастыри.

Князь был поражен его словами.

— Дай бог, чтобы было так, однако солнце ослепляет нас своим блеском, а монастыри?

— А монастыри, государь, разве не такими же кажутся и они издалека? — с легкой улыбкой спросил монах. — Но ты не принимай это близко к сердцу. Знай, что и солнце не такое ясное, каким мы видим его издали. Оно, князь Василий, подобно большому костру. Собираем мы в лесу хворост, ветви сухие и сырые, все, что попадется под руку, складываем, добавляем растопки и разжигаем огонь. Ветки согреваются, и те, что сырые, не горят, а дымят, а какие потолще — даже и не дымят, огонь перед ними бессилен. Те же, что посуше и потоньше, нагреваются и воспламеняются сразу. Так рождаются тепло и свет, государь. Таково наше призвание.

— Какое же? — удивился Василий.

— Пример праведной жизни! Ежели пропадет он, все пропало, люди станут зверьми, а царства — дикими чащобами.

Василий продолжал смотреть на монаха с недоверием.

— А какой пример от вас, монахов?

— Огонь, который мы разжигаем, государь, — скромно ответил Максим. — На него смотри, не на рясу, не на стены. Ряса — всего лишь одежда. Монастырь — стена. Тысячи монахов, бывает, собираются вместе, но огня не разжигают. Так и остаются грудой сучьев, утопающих в невежестве и грехе, никого не согревают, ничего не освещают. Но вот появится одна святая душа, и вспыхивает, и горит, и освещает округу. Это и есть монастырь, очаг, где гореть хорошему дереву, только и всего… Много знаем мы таких примеров, князь Василий… И чтобы не обращаться к великим пустынникам, возьми хотя бы патриарха Игнатия.[116]