Подбежав, Вахромеев представился, доложил. Маршал оглядел его пытливо, с чуть заметной улыбкой.

— А ведь мы с тобой где-то встречались, майор?

— Так точно! Под Харьковом в августе сорок третьего: Я тогда брал Выселки, а вы прибыли на мой ротный НП.

— Вспомнил! Сибиряки у тебя были в роте… Да, а ведь это, кажется, ты разгромил штаб танковой дивизии генерала Шмидта?

— Я…

Маршал посмотрел на пылящие невдалеке танковые колонны, задержал взгляд на искристой, чуть дымившейся под солнцем реке.

— А Шпрее ты ловко перемахнул! Кстати, это не твои ли солдаты, говорят, в кальсонах воюют?

— Было дело, товарищ маршал… Мои архаровцы… Так уж получилось. Один-то батальон бродом пошел. А для охватывающего удара пришлось правее бросить роту вплавь. Ну ребята, стало быть, для облегчения… Пораздевались.

— Молодец, сибиряк! Благодарю за решительность! А теперь сажай своих, как ты говоришь, архаровцев на танки — и десантом на Берлин. Только гляди у меня: чтобы Берлин брать в полной форме!

— Возьмем Берлин, товарищ маршал!

— Действуй… подполковник! Вахромеев?

— Вахромеев.

Маршал обернулся к адъютанту, бросил:

— В сегодняшний приказ! Присвоить внеочередное звание.

В ночном небе шел воздушный бой. Судя по натужному реву моторов, частым огненным трассам, самолетов было несколько. Невидимые, они кружились где-то прямо над головой, сцепившись в яростной схватке. Потом вспыхнуло пламя, и один из самолетов стал четко виден: падая вниз, разбрызгивая искры, он напоминал пылающую головешку, которая в медленном вращении, будто ввинчиваясь, приближалась к земле. Уже можно было различить, что падающий самолет — двухмоторный бомбардировщик.

— Амба! — сказал Атыбай Сагнаев. — Это плоский штопор — экипажу не выбраться.

— Наверно, американец, — посочувствовал стоящий рядом Егор Савушкин. — Видать, близко упадет, вон на той горе. Однако надо бы нам двинуть туда, авось помощь понадобится.

— Он взорвется, — уверенно сказал Атыбай.

Атыбай Сагнаев, бывший авиамеханик, был для Савушкина, конечно, авторитетом по части авиации, тем не менее старшина про себя решил, что наведаться к месту падения самолета все-таки стоит. В конце концов, может, удастся чем-нибудь поживиться: в теперешнем их положении это не грех — три ствола, одна граната да десяток сухарей на семь человек. «Как развиднеется, так и пойдем, — подумал Савушкин. — Да и людям заделье будет, не сидеть же сиднем под этими елками, будто загнанным зайцам. Теперь свобода — надо действовать».

Атыбай оказался прав: скоро на склоне соседней горы, прямо напротив, через ложбину, сильно рвануло — падение самолета и грохот взрыва слились в одну звуковую волну, которая прокатилась обвалом по густым ельникам, эхом отдалась от скал и ушла, затихая, вверх по ущелью.

И в тот же момент кто-то из пленных крикнул:

— Парашют!

Они все смотрели в ту сторону, куда упал самолет, отвлеклись и не заметили, как прямо на них сверху опускался парашютист: подсвеченный лунным светом купол казался призрачным, легким, как заплутавший одуванчик.

А заметил парашютиста Иван Штыцко — один из немногих ребят, оставшихся еще от хайделагеровской бригады Савушкина. Он и в полутемных штольнях «Доры» отличался устойчивым острым зрением. Слышно было, как Штыцко тут же поспешно передернул затвор трофейного шмайсера.

— Не балуй! — прикрикнул Савушкин. — Не видишь: прямо на нас падает. Голыми руками возьмем.

Однако перед самым приземлением парашютиста чуть отнесло в сторону — к осиннику неподалеку от скал. Старшина велел растянуться цепью и тут же повел ребят. При себе оставил чеха Карела Живку, знавшего английский язык, на случай, если с упавшим американским летчиком придется вести переговоры.

Восток уже начал светлеть, и белый купол издали стало видно на фоне черного осинника. Вскоре они увидели и самого парашютиста, висевшего средь сучьев темным неподвижным мешком. «Может, сброшенный груз?» — предположил Савушкин, осторожно подбираясь к осине. Снизу тоже не разобрать: что-то темнело наверху, а что именно — черт его знает… Вот запах горелого доносился, причем, совершенно явственно.

Шмыгнувшему из темноты Атыбаю Савушкин шепнул: «Давай лезь» — и сунул в руки эсэсовский кинжал, снятый недавно с убитого охранника. — «Ежели что — обрезай стропы».

Через минуту Атыбай крикнул с дерева:

— Он мертвый, товарищ старшина! Весь прошит очередью. Что делать?

— Обрезай! И парашют сними!

Тело парашютиста грузно шлепнулось на землю. Старшина нагнулся, пытаясь в темноте рассмотреть лицо погибшего. Поморщился: тошно пахнуло кровью — обгорелый комбинезон парашютиста был мокрым, липким… Стянув кожаный шлем, Савушкин вдруг отпрянул: под отворотами комбинезона, на шее убитого, белели две медные пуговицы — то был воротник русской гимнастерки!

— Братцы… — тихо произнес Савушкин, снимая с головы пилотку. — А ведь это, кажется, наш…

Комбинезон расстегнули и теперь ясно увидели: сержант. Орден Отечественной войны, две медали «За отвагу»… Обнаружили комсомольский билет, солдатскую книжку. При свете найденной в кармане погибшего бензиновой зажигалки прочитали фамилию, имя, год рождения…

— Мой ровесник… — грустно сказал Иван Штыцко. — Я тоже призывался в сорок третьем. Что будем делать, товарищ старшина?

— Снимай награды.

Савушкин думал сейчас о другом: как мог оказаться одиночный советский бомбардировщик здесь, в Альпах, в отдаленном немецком тылу? Летал на разведку? Но насколько ему известно, ночью воздушные разведчики не летают. Стало быть, имел какое-то особое задание…

Он отлично понимал, что если немцы сбили советский самолет (а они это тоже видели), значит, станут непременно разыскивать его обломки— с утра надо ждать прочесывания всего этого района. Следовало спешить!

Быстро скатали шелковый купол парашюта, смотали стропы (пригодятся!), потом Савушкин велел отнести тело сержанта к скалам. Здесь его похоронили, обложив мелкими камнями — копать твердую землю было нечем. Пистолет, ракетницу, документы и награды погибшего взяли с собой.

Брезжил рассвет, когда они отыскали наконец место катастрофы бомбардировщика: в еловом лесу еще дымились бесформенные обломки. Самолет был начисто разорван взрывом, уцелел лишь двухкилевой хвост да отброшенная в сторону пилотская кабина. Два тела обгорели до неузнаваемости, третьего летчика нашли в изуродованной кабине. Это был полковник, Герой Советского Союза, по документам — Мусса Дагоев. При нем находился летный планшет с картой, сложенной вчетверо. Карта подтверждала: бомбардировщик летел из-под Праги именно сюда, в эти Альпы. «Что ему здесь понадобилось?» — снова недоумевал Савушкин.

Он приказал Атыбаю снять с турели уцелевший пулемет, коробку с лентой, а также прихватить с собой найденный в хвостовой части самолета ящик с галетами — это на ближайшие сутки решало для них проблему с продовольствием.

Над могилой летчиков дали прощальный салют — одиночный залп, хотя это и было небезопасно в светлых сумерках уже наступившего утра. Теперь вся группа пленных была вооружена, даже располагала крупнокалиберным пулеметом. Они, по сути дела, представляли отныне боевой отряд. Старшина Савушкин так и объявил всем после салюта:

— С сего дня каждый из вас продолжает службу в Красной Армии. Мой приказ есть закон. Своим заместителем назначаю сержанта Сагнаева. Какие имеются вопросы?

— Разрешите, товарищ командир?! — подал голос Иван Штыцко. — Разрешите спросить: куда мы теперь? Может, двинем в Швейцарию? Я вот по карте смотрел, так она, можно сказать, рядом. Каких-то пятьдесят километров. Вот товарищ Живка там, оказывается, бывал, знает это государство. Говорит, народ там хороший.

— Бывал! — подтвердил чех. — Швейцария — замечательный край. Нейтралитет. Будет нас принимать хлеб-соль.

Савушкин нахмурился, шагнул и взял из рук Штыцко полковничий планшет. Резко сказал: