Среди улыбчивых лиц, пожалуй, один лишь Афоня Прокопьев сохранял постоянную серьезность. Он бесцеремонно отталкивал автоматом всякого, кто пытался приблизиться к Вахромееву, изображая из себя ревностного телохранителя (Афоня до сих пор переживал гибель старого комдива, которого по-сыновьи уважал: полковника вот так же в уличной сутолоке освобожденного немецкого городка в Силезии застрелил какой-то фанатик-эсэсовец).

Во временном штабе, на первом этаже магистрата, Вахромеева ждал новый приказ: в ночь продолжить наступление с выходом на рубеж реки Шпрее, к третьей полосе обороны. И никаких комментариев насчет «самовольно» взятого Кирша…

— Генерал звонил?

— Так точно, — ответил капитан Соменко. — Лично. Двадцать минут назад.

— Что-нибудь добавил?

— Нет, дополнительно ничего. — Капитан снял очки, поморщился, припоминая. — Хотя, прошу прощения… Генерал еще сказал, что разговор с вами закончит в Берлине. У вас ведь был с ним сегодня разговор?

— Было дело!.. — рассмеялся Вахромеев.

— Ну что ж, если начальство молчит, значит, одобряет. А что касается Берлина, то пока ведь неизвестно, придется ли его брать. Скорее всего — прямиком на Эльбу. Можно договорить и там. Словом, по солдатской поговорке — живы будем, не помрем.

Явился Афоня Прокопьев, который с котелками уходил за обедом на солдатскую кухню. Однако котелков теперь при нем не было. Он вошел, а дверь почему-то оставил приоткрытой.

— Товарищ майор! Тут дело такое… Считаю — серьезное. Задержал я тетку одну. Подозрительную. Может, какая-нибудь нацистка?

— А в чем дело? — удивился Вахромеев.

— Да она все время подглядывала за вами. Я ее еще там, на заводе, приметил. А потом по пятам шла, за углами пряталась. Задержал я ее и доставил. Но молчит, по-русски не разговаривает. А по-немецки я не знаю. Вот, может, товарищ капитан переведет.

— Ну-ка введи ее! — приказал Вахромеев. — Посмотрим.

Едва лишь задержанная показалась на пороге, он сразу понял: сверхбдительный Афоня явно оплошал, ошибся. Эта до предела истощенная женщина в грязных лохмотьях могла быть только из концлагеря. Правда, в концлагере в основном молодежь, а она старая: седая и морщинистая. Но всякое могло быть. Ну а на немку она вообще не похожа — не те черты лица.

Остановилась, вперила в Вахромеева немигающий и пристальный, странно горящий взгляд.

— Кто такая? — спросил Вахромеев.

— Вер зинд зи? — по-немецки повторил капитан Соменко.

Женщина вдруг рванулась с места, кинулась к Вахромееву, однако бывший настороже Прокопьев ловко перехватил ее:

— Но-но, не балуй, фрау-мадам!

Вахромеев что-то такое сразу почувствовал — нечто острое, щемящее, — будто кольнуло сердце: на морщинистых щеках женщины он увидел слезы.

— Отпусти ее, Афанасий…

Женщина шагнула, медленно, изумленно развела руки:

— Председатель… Товарищ Вахромеев… Это же я, неужто не узнаешь?

— Нет… — неуверенно протянул Вахромеев, глотая однако нарастающий в горле теплый комок. — Что-то, тетка, не припоминаю…

— Это я, Груня Троеглазова… Из Черемши… Помнишь, как на мой семейный скандал приезжал? Порядок наводил?

Она бросилась на шею к нему, земляку, и разрыдалась чуть не до потери сознания. Пришлось Афоне Прокопьеву срочно приводить ее в себя с помощью чарки трофейного коньяку. Да, это была Грунька Троеглазова, когда-то пухленькая, розовощекая певунья с пепельной косой по пояс, разудалая и смешливая клубная артистка, исполнительница куплетов про горлопанов-фашистов. Это ведь она затеяла с немцем-инженером свадьбу, о которой потом презрительно судачили на каждом углу черемшанские бабы-говорухи… Стало быть, пришлось-таки попасть в распрекрасную Германию, только не с мужем, а совсем иным путем…

— …В Ростове в сорок первом закончила курсы медсестер, — рассказывала Аграфена. — Была медсестрой, санинструктором, попала в плен, бежала. Жила в селе под Житомиром, потом, как и всех девчат, насильно угнали в Германию. С сорок второго мыкалась по этим треклятым арбайтслагерям…

Вахромеев, слушая ее, хмуро дымил. Невольно сравнивал свою нелегкую солдатскую судьбу с ее мытарствами. Понимал: ей пришлось хуже, тяжелее… Не зря же старухой сделалась в двадцать пять лет.

— Теперь куда, Аграфена? Домой?

— Нет! Только не домой! — Она схватила руку Вахромеева, опять готовая разрыдаться: — Товарищ Вахромеев, родненький председатель! Оставь меня тут, дай мне автомат! Не могу я уехать отсюда, не расквитавшись за все. Пойми ты это!

Вахромеев осторожно высвободил руку, вздохнул, погладил ее по седым, коротко стриженным волосам:

— Медсестрой пойдешь?

— Пойду! Хоть прачкой пойду!

Обернувшись к помначштаба, Вахромеев спросил:

— Ну как, зачислим ее в штат, товарищ Соменко?

Тот сухо кашлянул:

— Так ведь она должна проверку пройти, как интернированная… Вы же знаете, товарищ майор. К сожалению, не имеем права.

Вахромеев помолчал, пожевал зубами потухшую папиросу — желваки перекатывались на скулах. Резко сказал, как отрезал:

— Имеем! Имеем полное право! — и без улыбки, серьезно подмигнул ординарцу Прокопьеву: — Афоня, обеспечь землячке полное довольствие и обмундировку! Это тряпье сжечь!

Потом подошел к Троеглазовой, положил руку на плечо:

— Ты, поди, помнишь, Аграфена, как когда-то горело твое барахло? Вот и сейчас твою немецкую робу так же спалим, с керосином. Да… А между прочим, тот костер мы тогда, помнится, тушили с Бурнашовым. Не забыла такого?

— Ну как же! Наш черемшанский участковый.

— Вот пойдешь теперь к нему в роту. В подчинение к своему земляку.

…Ночью батальоны снова вели бой. Опять натужный рокот танков, треск пулеметных очередей, цветные всполохи ракет и небо, заштрихованное огненными трассами.

К рассвету передовой батальон вырвался на болотистую пойму реки Шпрее.

От сонной воды веяло холодом, легкий туман путался у кустов противоположного берега. Оставив бронетранспортер, Вахромеев с группой командиров в течение получаса проводил спешную рекогносцировку. Он хорошо понимал: если сейчас до восхода солнца промедлить, не начать форсирование, то потом придется платить дорогой ценой. Немцы придут в себя, подтянут силы и будут крушить огнем все живое, что появится на глади реки.

А форсировать не на чем — никаких плавсредств под рукой… Но и оставаться на открытом берегу батальонам больше нельзя. Рассветет — ударят немцы с противоположных береговых откосов. Или форсировать или отходить назад, в лес.

— Вперед!

Слева, метрах в ста, разведчики обнаружили брод, глубина — полметра-метр. Оружие, боеприпасы на каски — и в реку, в обжигающую холодом апрельскую воду, которая не преграда для солдата, почуявшего близкую победу.

И лишь забухали первые гранатные взрывы на плацдарме — ниже по течению, по самой глубине, бросились вплавь бурнашовцы. Через полчаса автоматчики, сверкая голыми пятками, в одних кальсонах неслись в атаку на противоположной песчаной отмели.

Когда показалось солнце, подъехавшие понтонеры сноровисто и относительно спокойно навели тяжелый мост — на плацдарм пошли танки.

Вахромеевцы сушили амуницию, грелись на солнышке на западном берегу, ожидая заплутавшие где-то армейские кухни, а вдоль реки затухало гигантское сражение. Уже действовали три моста, и через них железной лавиной шли и шли танки — запыленные, с выщербленной броней, пахнущие окалиной, порохом, отработанной соляркой.

С деревянного настила понтонного моста на прибрежный пригорок выскочила тройка юрких «виллисов». Первый из них по бездорожью, по танковой колее, помчал прямо к вахромеевскому импровизированному КП.

Плечистый военный в генеральской фуражке прыгнул с переднего сиденья на землю, огляделся, энергично потирая руки. Вахромеев бежал навстречу, он издали узнал этого человека. Те же размашистые шаги, нетерпеливость, даже будто скрытая досада в движениях. И зоркий прищуренный взгляд. Тогда, два года назад, Вахромеев видел его в черной кожаной куртке, сейчас — светло-серая щеголеватая маршальская шинель. Это был он — командующий фронтом!