Абсолютная тишина. Слева внизу, оплавленные лунным светом, вырисовывались горы. Значит, где-то у их подножия следует искать основной ориентир — магистральное шоссе (перед прыжком Полторанин вместе со штурманом так и не нашли его, не разглядели).

Почти одновременно парашютисты пробили слой редких облаков, и тогда сразу широко, достаточно четко открылось место приземления. Это было то, что на топографических картах обозначают как резко-пересеченный ландшафт: сплошь лесистые холмы, река в отдалении, небольшое овальное поле на склоне, прямо под ногами село и… никакого ориентирного шоссе. Ни поблизости, ни вдали.

Теперь стало ясно: они приземлялись не туда, куда планировали, а в совершенно незнакомый район.

И к тому же прямо в село. Ну если не в самый его центр, то, по крайней мере, на околицу.

А в селе живут люди. И конечно, тут же в селе — полицаи или фельджандармы. Где ж им быть, не в чистом же поле!

Вот тебе и «жертвенная» цесарка на счастье, на удачу! Будь она неладна… Повезло так, что дальше некуда: с ночного неба прямо на головы полицаев.

Надо готовить оружие к бою. Ребята, наверно, уже сообразили на этот счет.

И все-таки в последний момент фортуна смилостивилась над ними. У самой земли, оказывается, был сильный восточный ветер, который быстро погнал парашюты прочь от села, в сторону лесной опушки. Тут они все и попадали в мокрую траву, только грузовой парашют, как самый тяжелый, не поддался ветру и, слышно было, с треском врезался в крышу какого-то сарая.

Ефросинья писала в письме Вахромееву: «На днях анкету для кадровиков заполняла. Написала «замужем» и тебя, твой адрес указала. Так что имей в виду и ежели что — не отказывайся от меня…»

Он читал и тихо счастливо улыбался, представляя, как она выводила эти строки, озорно закусив губу. И конечно, тоже посмеивалась.

Шуточки были разные в письме. Еще бы: от госпиталя отделалась («Слава богу, подремонтировали до полной исправности!»), получила повое назначение и хорошую напарницу-штурмана. А в конце приписка, будто горестный вопль: «Жив ли ты, Коля?! Ведь больше месяца молчишь…». И чернильная клякса, упавшая горючей слезой.

Теперь уж не месяц, а целых два, подумал Вахромеев. Письма ее были старые, адресованные на прежнюю полевую почту, когда шли бои за Тарнополь. Позднее он сообщил свой новый адрес, да, видно, и у нее координаты сменились — ни ответа ни привета. Конечно, ведь сама писала о новом назначении.

Какая на войне переписка — сплошная нервотрепка…

Так уж суждено им писать друг другу безответные письма. А все-таки облегчение. Перечитаешь старые, ответишь — и будто поговоришь-побеседуешь: на душе светлее делается.

Она все Егору Савушкину поклоны передает. А его давно нет в живых. Дорого тогда обошелся батальону первый штурм Тарнополя… Напрасно они подсмеивались над немецким «фестунг Тарнополь» — город потом держался еще целый месяц. И в полном окружении — фашисты снабжали по воздуху осажденный гарнизон, посылали ночами самолеты и планеры.

Вахромеев вспомнил, как на другой день после освобождения Тарнополя отпросился у командира дивизии и с отделением саперов специально поехал в центр города, чтобы отыскать хоть какие-нибудь следы штурмовой группы Савушкина. Ничего не нашли — на месте четырехэтажного дома гора битого кирпича, ржавого железа.

Долго стоял он у этой каменной братской могилы, стараясь припомнить лица бойцов штурмового взвода. Но никого гак и не вспомнил — уже стерлись в памяти, кроме разве самого Егора Савушкина да богатыря артиллериста Бойко.

Слез не было, только тоскливая щемящая боль у сердца, какая случается в минуты совестливого раскаяния, Он будто чувствовал свою вину перед погибшими. И не потому, что личным приказом послал их сюда в ночное пекло почти на верную смерть, а потому, что они все погибли, а он остался жив, уцелел.

Он подумал тогда, что, если выживет на войне, возвращаться ему в Черемшу будет очень трудно, почти невозможно. Больше сотни новобранцев — и пожилых, и молодых — увел он из села в августе сорок первого, а вернется, выходит, один… Ведь в батальоне, кроме него и Афоньки Прокопьева, черемшанцев уже не осталось. Как будут смотреть на него бабы — вдовы и старухи, как он сам глянет им в глаза и что скажет?..

А что говорить: война… Люди понимают это сейчас, поймут и потом, хотя со временем, с годами понимать такое будет все труднее. Поймут жены и дети, сестры и братья, кроме разве матерей. Поймет и Пелагея Савушкина, которой он, Вахромеев, вместе с извещением про Егора «пропал без вести» послал свой офицерский аттестат — ему деньги не нужны, а у нее на руках все-таки трое ребятишек осталось.

Он теперь только до конца понял Егора Савушкина. Раньше недоумевал: как это медлительный тугодум Егорша, каким знали его до войны, умудрился скоро и незаметно превратиться в бывалого солдата, осанистого, благодушного, по-хозяйски спокойного и расторопного. Оказывается, Егор Савушкин — вчерашний таежный охотник — просто раньше других привык к войне со всеми ее передрягами и страхами. Вахромееву это привыкание далось труднее, длилось дольше, очевидно, потому, что не было у него Егоршиной житейской простоты, да и кремневой закалки охотничьей не имелось.

К войне гоже привыкают, хотя и не все. Недаром еще под Сталинградом как-то говорил Вахромееву один старый солдат: «На войне выживает тот, кто живет войной, кто ее, страхолюдную, и во сне видит».

Привыкнуть — это не значит потерять страх. Привыкнуть — это когда дело свое держишь в руках крепко, надежно. Бомбят, обстреливают, танками утюжат, а ты — держишь, не выпускаешь стиснув зубы, только землей и кровью отплевываешься. И ничему не удивляешься.

Вот нынче третий день сплошное удивление. Тишина, теплынь, сладкая духота отцветающих яблонь. И петушиный крик, забытый, до того непривычный, что вскакиваешь от него на рассвете, как от поднимающей «В ружье» автоматной очереди.

Солдаты ходят по селу нетвердо, вразвалку, словно моряки, сошедшие на землю после штормового плавания. На лицах, прикопченных несмываемой окопной гарью, бездумные улыбки. А все-таки пригибаются, частенько оглядываются по сторонам, пальцы постоянно на цевье, на спусковом крючке автомата, хотя до передовой отсюда добрых двадцать километров.

Привычка… Да и, говорят, бандеровцы в окрестных лесах пошаливают.

Вахромеев вторую ночь спал в сарае на сене — крепко, без сновидений, ни разу с вечера не проснулся, Вот только петух-дуралей разбудил, оглашенно заорал за дощатой стойкой.

Село плавало в рассветном тумане, в белом яблоневом дыму. Поблескивали росой черепичные крыши, домовито пахло жареным смальцем, даже показалось, где-то в соседнем дворе замычала корова. Ухоженное, добротное село, будто война обошла его далеко стороной. До странности нетронутое ни огнем, ни бомбежками.

Да и соседнее, за бугром, где расположился штаб полка, тоже в целости сохранилось. Очевидно, впопыхах драпали отсюда фрицы, не до поджогов было. А может, по какой другой причине не спалили.

Вахромеев взял полотенце и, кивнув на ходу часовому-автоматчику, направился умываться к колодцу. На околице, у моста, при въезде в село, урчали машины. Пригляделся, одиннадцать грузовиков; «студебеккеры» я «зисы». Наверно, тыловики-интенданты с утра пораньше пожаловали, а на «студерах» очередное пополнение прибыло.

Необычный отдых на этот раз предоставили батальону. Отвели для дислокации крупное село (да еще какое — все в райских кущах!). Ни учений, ни инспекций, начальство вовсе не беспокоит. Только стирка, мытье да стрижка. С дезкамерой, разумеется.

Вольготность эта настораживала. Уж не говоря о том, что интендантов понаехало, и мелким бисером рассыпаются: стопроцентное обеспечение по всем видам довольствия. Такого за всю войну не бывало. Да и пополнение слишком крепкое, подобранное: бывшие фронтовики с орденами и медалями — из госпиталей, после легких ранений. Вчера вот в прибывшей команде — ни одного зеленого новобранца. Неспроста батальон эдак обхаживают, любые заявки прямо на лету выполняют. Знать, задумало что-то начальство — после сватовства всегда наступает свадьба. Когда и как будут их «женить» — вот вопрос…