На всякий случай старшина постоянно держал правую руку в кармане — на рукоятке парабеллума — и шел, приотстав, чуть сзади (он не забыл, как вчера ночью чех одним ударом уложил охранника: сцепил обе руки и врезал по голове, как колуном!).

Уже в городе, на одной из узких боковых улочек, чех подобрал у какого-то подъезда две дворницкие метлы, из которых одну протянул Савушкину.

— Это зачем? — удивился старшина.

— Надо! — подмигнул Живка. — Если патруль, говорим: мы — пленные, ходили на работу.

Савушкин взял метлу, ухмыльнулся: соображает! Они миновали еще две такие же тесные улочки, мощенные гранитным булыжником, и вышли к набережной. Тут было темно и пустынно, лишь поодаль, возле ратуши, горел над подъездом синий маскировочный фонарь. Савушкин помнил из напутствий фельдфебеля: надо пройти мимо ратуши так, чтобы она осталась справа. Дальше должна быть улица, ведущая в гору, — Людвигштрассе.

Наконец они отыскали аптеку, подергали за рукоятку звонка. Минуты три ждали; в окнах нижнего этажа было темно, а мансарда чуть светилась сквозь шторы — оттуда кто-то спускался по внутренней лестнице. Шаги медленные, со стуком, будто стучали деревянной ногой или костылем.

Когда дверь приоткрылась, Савушкин тихо назвал пароль, их тотчас впустили. Здесь же внизу, в обширном зале, хозяин включил настенные бра и оглядел неожиданных гостей. Старшина тем временем разглядывал хозяина, который в самом деле оказался инвалидом: деревянная култышка вместо правой ноги.

Старшина ждал, что сейчас, как обусловлено, хозяин вытащит из кармана и покажет ему открытку-отзыв, однако случилось непредвиденное. Хозяин вдруг стал вглядываться в чеха, часто моргая и пощипывая подбородок, потом оба бросились друг другу навстречу и принялись обниматься. При этом бормотали взволнованно и непонятно. «Видать, родичи повстречались, — усаживаясь в стороне, сообразил старшина. — Ну и дела, мать честная!»

Оба прослезились, а хозяин даже вытащил огромный, как салфетка, клетчатый носовой платок и не переставая утирал глаза. Наконец вспомнили про Савушкина, чех обернулся к нему радостно жестикулируя, пояснил:

— Это мой верный друг Фридрих! Мы вместе воевали в Испании. Интербригада, понимаете? О, очень давно!

Хозяин, стуча деревяшкой, суматошно топтался вокруг Савушкина и тоже что-то говорил, тоже лопотал-объяснял непонятное, потрясая сжатым кулаком.

— Да-да, он прав! — перевел чех. — Он вспомнил, как когда-то под Толедо я вынес его с поля боя. Было такое…

— Отокар! Отокар! — Аптекарь показал Савушкину большой палец, кивая на чеха: вот это, мол, настоящий парень!

— Как это Отокар? — удивился, нахмурился старшина, — Его же вроде бы зовут Карел?

Чех искренне расхохотался:

— У меня много имен, старшина! Свое настоящее я давно забыл. Не надо удивляться.

— Отокар есть член централькомите дер коммунистишен партай Чехословакай! Централькомите! — сказал аптекарь.

— Вод оно что! — удивился Савушкин. — Извините, не знал… В таком случае назначим комиссаром отряда.

— Нет-нет! — рассмеялся чех. — Будем воевать, товарищ старшина, а уж должности потом. Вот Фридрих говорит, что нам надо немедленно уходить в горы, к партизанам.

Савушкин промолчал, но про себя подумал, что спешить с уходом он все-таки не будет. Надо сперва дать хороший отдых ребятам. Вот если ему предложат сейчас помощь продовольствием — это другое дело. Это приемлемо.

Наверху в мансарде хозяин собрался было угостить дорогих гостей ужином и даже извлек из тайника бутылку доброго «рейнвейна», однако чех решительно отказался, отклонил это. «Правильно делает, — мысленно одобрил Савушкин. Чувствуется комиссарский подход. После голодухи их и от горячего чая развезет, а хлебни они по стаканчику вина, так вовсе с места не сдвинутся».

Стали говорить о деле. Узнав о месте, где старшина расположил свой отряд, Фридрих расхохотался, сквозь смех произнес что-то по-немецки. Живка перевел:

— Он говорит, что вы, русские, — удивительно везучий народ! Эта пещера на горе Кальтенбах есть одно из достопримечательностей курорта Бад-Ишль. Туда всегда водят туристов, а сейчас это излюбленное место офицерских пикников. Фридрих говорит, что даже рекламная фотооткрытка Бад-Ишля сделана оттуда, со смотровой площадки. Вот эта открытка.

— Ну и влипли, едрена феня! — тоже рассмеялся старшина, чувствуя, однако, досаду за свою опрометчивость, — Да ведь кто вас разберет с вашей Германией? Мы люди чужие, посторонние.

Фридрих недовольно нахмурился, сухо отчеканил:

— Здесь есть Остерайх! Здесь нет Дойчланд!

— Понятно, понятно!.. — поспешил поправиться Савушкин, а в душе чертыхнулся: сплошной ералаш с этими европейскими странами! Государств вроде много, а куда ни сунься — всюду немцы. Вот наши войска наведут порядок, тогда после войны можно и географией заняться.

Фридрих предложил им кое-что из обмундирования. Живка тут же сбросил ветхое свое тряпье и стал переодеваться. Наблюдая за ним, старшина прямо-таки ужаснулся: и в чем только душа держалась — ведь форменный скелет! А с лица посмотришь — просто худощавый пожилой мужик… Укорил себя Савушкин, выругал: напрасно подозревал человека! Видно, совсем порастерял свое былое безошибочное кержацкое чутье!

В пушистом свитере и в зеленой егерской куртке, в тирольской шляпе с пером, Карел Живка теперь был похож на какого-нибудь местного охотника. А старшина переодеваться не стал: шинель на нем еще крепкая, что касается цивильного тряпья, то не нравилось оно ему, не подходило. Да и рано, пожалуй, в гражданское выряжаться: все-таки форма какая ни есть, а наша, советская форма. Солдатская. Вот разве сапоги можно было примерить. К тому же яловые, истинно охотничьи.

Уходили они через два часа. Спускаясь по лестнице, Савушкин вспомнил о сбитом советском самолете и обратился к чеху:

— Слышь-ка, товарищ Живка! Ты расскажи Фридриху про могилы советских летчиков, проинформируй. Может, он это дело зафиксирует. Для будущего.

Сообщение о трагическом воздушном бое невероятно подействовало на хозяина аптеки. Он разволновался, заметно побледнел и уже внизу, в полутемном зале, долго и пытливо выспрашивал подробности, интересовался даже фамилиями погибших летчиков. Потом горестно вздохнул:

— Трауриге нахрихт, камераден. Зэр шлехт, зэр шлехт!..[52]

«Значица, знал он об этом самолете», — догадался Савушкин.

— Истребители! — крикнул над ухом Крюгеля штурман-майор. — Придется прыгать на пять минут раньше. На пять, понял?

И для наглядности показал растопыренные пальцы. Крюгель кивнул: понятно. Озадаченно подумал: это ведь километров на сорок не долетая до цели. К тому же внизу незнакомый горный район — глухие леса, ущелья, бездорожье, заснеженные хребты…

Поддерживая под локоть, штурман подвел Крюгеля к бомболюку, постучал по циферблату наручных часов:

— Немножко не дотянули! Но ничего, товарищ, доберешься сам (в условленном месте на земле, у трех сигнальных костров, Крюгеля должны были встречать местные альпийские партизаны. Теперь все это рушилось). — Ты ж все-таки австриец! Или немец?

— Немец! — крикнул в ответ Крюгель.

— Ну все равно — тутошний. Давай жми, дорогой! Как откроется бомболюк, сразу пошел! И с затяжкой, иначе тебя подстрелят, как куропатку, Считай до двадцати, а потом раскрывайся, Понял, до двадцати?

Уже позднее, раскачиваясь под куполом парашюта, Крюгель оценил всю опасность ситуации, в которой оказался советский самолет. Вверху, постепенно удаляясь, вертелась трескучая карусель, сплошь сплетенная из огненных трасс. Отвлекая ночные истребители от парашютиста, огрызаясь огнем, бомбардировщик продолжал полет на запад. Там, впереди по курсу, тянулась полоса сплошной облачности, и Крюгель обеспокоенно прикидывал: успеет ли советский самолет нырнуть в облака?

Концовку воздушного боя он так и не увидел — слева надвинулась, быстро вырастая в размерах, пятнистая чернобелая громада скального хребта.