— Товарищ командир, я готов на вахту. Теперь ты отдохни.

— Ничего, — сказал Полторанин, — я еще постою. Досыпай, через час уходим.

Только потом, минут через десять, когда поляк уже снова спал, Полторанин вдруг сообразил, что ведь капрал Юрек впервые обратился к нему по-иному: не «пан офицер», а «товарищ командир»! И тихо рассмеялся: значит, дошла до ребят истина! Поняли, что к чему…

Сквозь слипающиеся веки он видел серый хаотичный двор, в котором несмело, но все более явственно проступали краски: сделались красно-бурыми груды кирпичей, зазеленела придавленная, торчащая из-под ржавой арматуры ветвь акации, белым пятном виделась отброшенная взрывом эмалированная ванна. Потом вдруг развалины зашевелились, стали двигаться… Что за чертовщина?! Полторанин тряхнул головой и увидел, что двор уже полон солдат, наших — красноармейцев! А чуть позади них, держась за торчащую из кирпичей железную калитку, какой-то лейтенант размахивал пистолетом, негромко отдавал команды. Конечно, дом оцепляли!

Они, кажется, влипли основательно. Полторанин мгновенно сообразил: если через полчаса их под конвоем поведут в комендатуру, это будет означать полный провал будущей операция. И вообще, позор по всем статьям.

— Подъем!

Он встряхивал за шиворот каждого а ставил стоймя — всех за одну минуту. А еще через минуту их уже не было на чердаке — и след простыл. И на этой улице не было.

А утром они явились к Матюхину. Вернее, прямо к майору явился один Полторанин, остальные ждали поблизости.

Матюхин, как увидел перед собой старшего лейтенанта, побагровел от ярости, потом побледнел и даже, пожалуй, позеленел. Сопел и пыхтел долго, молча носился, прихрамывая, по своему кабинету. Наконец, плюнул в раскрытое окно:

— Хулиган ты, Полторанин! Ты понимаешь, что наделал? Поднял по тревоге целую комендантскую роту! Они тебя полночи ловили.

— Так не поймали же…

— О, брандахлыст! — Майор схватился за голову: —Ион еще ухмыляется! Пойми, генералу доложили, что у нас в тылу появилась какая-то диверсионная группа. А это, оказывается, твои художества! Почему снялся без разрешения с базы?

— Да там же курятник, а не база. Нас бы уже сегодня раскололи как разведчиков. А мне не надо, чтобы немцы потом наши портретики имели. Как хотите…

— Что «как хотите»?

— Ну ежели я вам не подхожу — отправляйте назад. Обижаться не стану.

— «Обижаться»… Видали его! Имей в виду, Полторанин, гауптвахта тебе обеспечена. Сам генерал обещал. Ну это после возвращения с задания. Так что ориентируйся.

Майор свернул обычную свою козью ножку, закурил и понемногу успокоился. Уже равнодушно спросил:

— Где твои архаровцы?

— Да вон там… Чай пьют.

— Где это «там»?

— В том домике, что напротив. Старушка одна к самовару пригласила.

Майор попыхтел самокруткой, подумал о чем-то и достал из стола две банки консервов, пакет с сухарями:

— Ладно, пошли к ним. Попьем чаю из самовара — я тоже еще не завтракал.

Егор Савушкин теперь частенько задумывался: как быть дальше, как привыкнуть, а значит, в конце концов, выжить? В отличие от молодых ребят из бригады, Савушкин имел житейский опыт и хорошо знал, что зачастую люди на своем извилистом пути спотыкаются, паникуют и даже ломают шею только потому, что не могут, не умеют вовремя и правильно перестроить себя под новые обстоятельства. И беда тут в том, что человек, при всем его уме, не отличается гибкостью и потому сломать его бывает куда легче, чем согнуть.

А сломался — капут. Ни друзьям от этого пользы, ни врагам — отместки. Вот и надо иной раз, как ни тягостно, ни трудно, все-таки суметь согнуться, с болью, может быть, со стоном принять на себя невыносимую ношу. Да так, чтоб в кулак сжаться, спружиниться до поры до времени и терпеть, терпеть, зная, что сжатое все равно распрямляется. Рано или поздно.

В жизни многое приходится делать такого, к чему душа не лежит, чего нутро не терпит. А. делаешь — надо! Даже если боязно или вовсе страшно — все одно делаешь. Вон в какие атаки приходилось ходить: земля огнем горит, железо вокруг плавится, а ты идешь. Будто по самой кромке, по лезвию бритвы. Тут не столько смерть страшна (ее не жди, она тебя сама найдет!), сколько потеря в себе человеческого, того, что держит и возвышает над этим огнем. Все-таки война есть война: на четвереньки к земле гнет, разум туманит, озверевает человека. А проглянул в тебе зверь — вот и, значит, сломался ты.

У него, у Савушкина, почти то же самое случилось в Тарнополе с тем пленным немецким штрафником. Да, спасибо, Ванюха Зыков удержал…

Теперь вот эсэсовские охранники, сами отпетое зверье, всех их, военнопленных, жить и выть по-звериному заставляют. А здесь безоружному под неминуемой пулей удержаться, устоять куда труднее, чем в бою.

А держаться надо. Выжить надо!

Люди ломались на глазах. Если в первые дни эсэсовцы расстреляли троих человек, отказавшихся пороть своих товарищей, то потом уже отказов не бывало, порки своих своими стали лагерной нормой. Егор Савушкин иногда с ужасом представлял, как когда-нибудь дойдет и до него очередь: бывалого мужика-охотника, сроду не поровшего и собственных пацанов, его заставят бить железякой того же Ванюшку Зыкова или молчаливого Атыбая…

Что же станет делать? Подымет руку? А потом сам себе скажет в оправдание: «С волками жить — по волчьи выть»?

Да ведь не будет ему никогда оправдания, даже на том свете! Не будет!

Вот так она выглядит на проверку, вся премудрость: «Гнись, а не ломайся». Со стороны-то всякому рассуждать легко…

В его бригаде, слава богу, порки еще не случалось, не было причины. Правду сказать, пользуясь своей силой, старшинскими замашками, Егор держал бригаду в кулаке. К тому же удачно как-то ребята подобрались: молодые все, сноровистые, дюжие. Работали быстро, в строй не опаздывали, на пробежках не отставали. Конвойный шеф шарфюрер Липке — тот, который по случайности определил Савушкина в десятники, был доволен бригадой и теперь по утрам ставил ее в голову колонны.

Однако самого Савушкина он втайне недолюбливал и не упускал случая продемонстрировать это. То тыкал стволом автомата под ребро или бил в живот прикладом, будто выравнивая строй, то с размаху ударом кулака прихлопывал на голове шапку. А однажды угостил Егора сигаретой и, давая прикурить, прижег ему губу бензиновой зажигалкой.

Это можно было терпеть, тем более что других десятников Линке бил злобно, откровенно и безбоязненно. Бывший боксер, он, как правило, применял правый хук, сразу сбивая пленного с ног, Иногда с чистым нокаутом. Кряжистого длиннорукого Савушкина шарфюрер побаивался, потому и ограничивался мелкими пакостями. Егор это понимал.

Всю весну они проработали на подсобных: копали котлованы, бетонировали дорогу, разгружали уголь на станции, куда изредка приходили диковинные эшелоны из цистерн, сплошь покрытых искристым инеем (эти эшелоны сопровождали оравы эсэсовских автоматчиков и обязательно несколько «мессершмиттов» с воздуха). А в конце мая всю бригаду перебросили на постоянное строительство: в готовых котлованах возводили массивные бетонные бункера.

Здесь, в центре полигона, упрятанном за многослойную колючую ограду, охрана была послабее — в основном из пожилых фельджандармов, которые целыми днями грелись на солнышке, пиликали на губных гармошках, иногда тайком сходились парами и перебрасывались в карты (случалось при этом в оглядку потягивали из фляжек ворованный технический спирт).

Правда, все — и военнопленные, а охранники, и даже техники из ведомства Тодта[25] — побаивались внезапных налетов начальника конвоя шарфюрера Линке. Обычно он появлялся после десяти часов, уже изрядно хлебнувши шнапса, и начинал свой контрольный обход с бетономешалок — там работали пленные поляки, которых он особенно не любил. Демонстрируя приемы бокса, избивал всех налево и направо, иной раз поднимал стрельбу и вызывал караульную команду с овчарками. А если находил очередных «саботажников», тут же устраивал показательный расстрел. Затем путь шарфюрера вел к котлованам.