Надо рисковать!

— Слушай приказ, гвардейцы! Остаемся здесь, прямо за пазухой у фрицев. Основную базу определим в деревне, в одном из подвалов. Ночевать будем под охраной полицаев, а днем уходить в поиск. Всем переодеться в немецкую форму. Как отрабатывали по плану.

Полторанин внимательно оглядел разведчиков: все довольны, Анилья даже улыбается. Значит, он верно угадал их настроение, принял правильное решение.

О разгроме немцев в Белоруссии уже знали во всех бараках военнопленных, Затеплились надеждой глаза: от витебского и бобруйского котлов, где Красная Армия уничтожила лучшие дивизии фельдмаршала Буша, до них было каких-нибудь четыреста — пятьсот километров! На полмесяца хорошего наступления…

Однако многие пленные, особенно «старики» хорошо понимали, что надежды на избавление призрачны. Даже охранники-эсэсовцы не скрывали, что все они, работающие на секретном строительстве, являются «носителями тайны» и потому до конца принадлежат только рейху. Исход для них может быть один — санация, или, попросту говоря, уничтожение.

«Как сдали, как изменились люди за эти три страшных месяца», — с горечью думал Савушкин, оглядывая по утрам оборванные босые колонны пленных, понуро бредущих в пыли. Они уже были не способны на ежедневные пробежки-«моционы» к месту работы, которые устраивал раньше шеф концлагеря. Их уже собаки не брали, по команде охранников только сбивали на землю, но не грызли — брезговали.

Страшно было видеть, как день за днем в глазах людей медленно угасает жизнь. Глаза теряли окраску и из разных — карих, голубых или серых — становились одинаково бесцветными и удручающе пустыми. В них виделось только одно — холодное безразличие…

Уже не было никаких эмоций при ежевечерних показательных экзекуциях: на избиение и смерть товарищей пленные смотрели обреченно, почти равнодушно.

Савушкин изо всех сил старался удержать свою бригаду от этой гнили духа, от живого разложения. В требовательности был беспощаден, временами даже жесток. Крепких слов не жалел, а случалось, пускал в ход свою увесистую лапу. Он понимал: они должны были бояться чего-то еще, кроме страха смерти. Так пусть боятся его, пусть ненавидят. Он выдержит, лишь бы выдержали они.

Вечерами он не давал ребятам покоя, заставляя до изнеможения штопать обмундирование: прореха, дырка приводила его в ярость на утреннем построении. Шеф лагеря гауптштурмфюрер всегда довольно хохотал, осматривая бригаду Савушкина. Его забавлял этот солдафон-фанатик, приказавший своей бригаде пришивать деревяшки-обрезки вместо оборванных пуговиц.

— Вы есть карош надзирател! — издевался шеф, тыча кулаком в могучую грудь бригадира. — Вы работаль тюрма?

— Пока не приходилось.

— Вы получайт приз!

И следовавший за гауптштурмфюрером эсэсовский интендант вручал Савушкину дополнительную катушку ниток, зеленые льняные лоскуты для заплат.

Недалекие синие горы, так напоминавшие родной Алтай, были для него ежедневной мукой. Иногда казалось, и сам он не выдержит: выхватит из-под гимнастерки подвешенный под мышкой пистолет, перестреляет охранников и, очертя голову, бросится на проволоку. Чтобы порвать ее руками и — в спасительный лес.

Бывали такие моменты: тоска и ярость вдруг желто туманили глаза, он готов был сорваться, как затворный боек, брошенный стальной пружиной… Потом долго приходил в себя, утирая с лица холодный пот. Нет, надо было ждать, терпеть стиснув зубы. Не только ради себя терпеть, но и ради спасения молодых ребят. Он знал и не сомневался: без него они пропадут.

Ванюшка Зыков тоже начал сдавать, стал рассеянным, вялым, озлобленным. Раньше болтливый, он теперь молчал, на всех смотрел исподлобья, будто волченок, припертый охотничьей рогатиной. Савушкин научил его отыскивать в траве вокруг котлована дикий лучок-«вшивик», полезный от болезни зубов и десен. Набранный лук Зыков уже не делил между членами бригады, а утаивал весь, прятал за пазуху. Причем делал это открыто, вызывающе: дескать, плевать я на вас хотел — сам нашел, значит, мое.

У старшины давно кулак чесался на этого прижимистого сопляка. А рука не поднималась. Стоило увидеть Ванюшкин мальчишески стриженный затылок, выгоревший на солнце, и холодело сердце — сразу вспоминался сын Андрюшка, конопатый в мать, непоседа-шельмец…

Что-то, видать, крепко породнило их тогда в котловане, над трупом замурованного эсэсовца, какая-то искра чиркнула по сердцу обоим… Не случайно Савушкин спускал Ванюшке много такого, за что других давно бы в бараний рог согнул. А он пользуется этим, стрекулист. Не понимает, что на свою же беду.

Сторониться начал Ванюшка своих, значит, считай, что пошла душа на россыпь. Только с казахом Атыбаем по-прежнему не разлей вода.

Скуластый алмаатинец действительно стоящий парень. Вот если кого не затронула лагерная собачья жизнь, так это, пожалуй, только его. Истинный степняк, дочерна выжаренный на солнце. Как тростинка, которая сохнет, но твердеет, делается крепче.

И глаза те же, что были: настороженно прищуренные, а за прищуром, узкой щелочкой — чернота. Поди узнай, что он думает.

Впрочем, Савушкин знал, что думает и чем живет Атыбай, хоть ни разу по душам с ним не разговаривал — не было надобности. Уже не один раз старшина ловил на себе его цепкий взгляд, и, когда случались лагерные заварухи, ссоры, Атыбай мгновенно оказывался за его спиной. Старшина знал: парень, защищая его, бросится хоть на пулемет.

Атыбай помнил то, что успел забыть ветреный Ванюшка Зыков: старшина Савушкин обоим им спас жизнь.

Честно сказать, Савушкин не разделял ребят и опекал обоих. Тем более что делать это было не трудно: они везде и всегда вместе. В строю, на рабочем участке, в лагерной столовой и на барачных нарах — оба справа от старшины. Он и засыпать старался после них, опасаясь, как бы, пользуясь ночью, шелопутные парни не натворили глупостей. Да и вообще, чего там делить-выбирать, когда у всех у них одна лагерная судьба, один и тот же недалекий конец…

А выбирать, оказывается, все-таки пришлось: так уж затейливо повернула жизнь.

В один из вечеров, сразу после ужина, к Савушкину подошел незнакомый пленный, шепнул пароль и сообщил, что его зовет на беседу Большой. Есть дело.

Большого (председателя БСВ) Савушкин знал лично. Они даже крупно поговорили месяц назад, чуть не рассорились: председатель предложил сдать парабеллум в штаб БСВ, но старшина наотрез отказался. Расстались они весьма холодно.

Что у них за новое дело? Дело может быть только одно — подготовка побега. Он так прямо им и заявил, однако ничего определенного, ясного в ответ не услышал. Может, они наконец-то поумнели и набрались смелости говорить с ним о побеге, о том, что, может быть, уже завтра решится вопрос жизни и смерти десятков людей?

Теперь встреча состоялась в другом блоке, в одном из крайних, на правой стороне лагеря. Большой, высокий, сутулый, круглоголовый (как говорили, бывший майор Красной Армии), пригласил Савушкина сыграть в нарды — ради маскировки. Старшина, признаться, ни черта в них не понимал, но приглашение принял. Перебрасывая самодельные камушки, они начали разговор.

— Ну как дела, старшина? Говорят, муштруешь своих?

— Надо. Чтоб не рассыпались.

— Правильно делаешь. Штаб одобряет твои действия. Я тоже. — Большой сгреб камушки в угол, тяжко вздохнул и неожиданно сказал: — А я помирать собрался, старшина.

Савушкин удивленно отшатнулся, буркнул:

— Хреновину городишь, паря! Тебе еще землю долго топтать.

— Оттоптал я свое… У меня ведь ранение старое, сердце было задето. Теперь приходит хана. Неделю еще протяну, может быть. Сегодня дважды падал, терял сознание.

Только теперь Савушкин как следует пригляделся к собеседнику. В полутьме лицо Большого выглядело не болезненные, а прямо-таки жутковатым: глубокие черные провалы вокруг глаз; впалые истонченные щеки, за которыми буграми угадывались челюсти; белый, начисто облысевший череп. «Спаси Христос!» — внутренне перекрестился Савушкин.